Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

Подъезжает грузовик с конвоирами. Они складывают трофейное оружие в кузов, выстраивают пленных и уводят их в тыл, в лагерь. Майор Эммануил Казакевич выполнил свое обещание.

На агитмашине мы возвращаемся в Поарм. Обмениваемся впечатлениями с друзьями, которые ездили на другие участки прорыва. Они тоже хорошо потрудились, собрав большой «улов» пленных!

В последующие дни, которые пролетают быстро, события сменяются с кинематографической скоростью. На нашей старенькой агитмашине мы выполняем различные задания: отправляемся осматривать спрятавшуюся среди лесов научно-исследовательскую лабораторию фирмы «Телефункен», где на опытном заводике уже разрабатываются первые модели радиолокаторов; едем в японское посольство, которое находится почему-то не в Берлине, а на загородной вилле в районе Потсдама, и интернируем его персонал; везем в штаб армии обнаруженную в какой-то деревне актрису Ольгу Чехову, которая живет в Германии.

По всему чувствуется, что война вот-вот кончится. Вечером мы пишем и переводим листовки, готовимся к агитпередачам, а по ночам ездим на передовую и ведем эти передачи. В том, что немцы иначе, нежели прежде, реагируют на наши тексты — не открывают ружейный и минометный огонь, а слушают их внимательно, — мы тоже ощущаем приметы близкой победы. Но особенно явственно это видно по поведению пленных.

Вспоминаю, как я впервые допрашивал пленного в 1942 году на Украине. Это был дюжий краснощекий немец в добротной, хотя и запачканной, униформе. Оправившись от первого испуга и поняв, что его не расстреляют, он преображается. Трусливо-заискивающий тон сменяется нагловато-надменным. Всем своим видом он хочет дать понять, что хотя лично ему не повезло — он попал в плен и должен отвечать на вопросы, — но в мировом масштабе это ничего не меняет: фюрер, конечно, победит, в этом не может быть никаких сомнений!

А вот теперь, 6 мая 1945 года, в деревне Премниц, возле города Ратенов, я допрашиваю последнего пленного (конечно, я еще не знаю, что это самый последний пленный, но уверен, что один из последних). Передо мной стоит щуплый юнец, обшарпанный и растерянный. Сбивчиво и несвязно он рассказывает, что в части, где он служит, царит страшная неразбериха… Из уст в уста передаются самые невероятные слухи о фюрере, о Гиммлере и Геринге, о положении на фронтах… Командир части издал приказ отступать на запад, пробиваться к американцам, чтобы сдаться им в плен… Никто не знает, что нужно делать, но все знают, что войне скоро конец…

Да, войне действительно конец.

Утро 7 мая мы встречаем в Ратенове. В этом сравнительно небольшом городе много оптических заводов, и его недаром зовут «городом оптики». Политотдел армии разместился в нескольких домиках. День проходит в обычных хлопотах, и ничто не предвещает сенсации. Но внезапно Кони Вольф отрывается от радиоприемника и кричит срывающимся от волнения голосом:

— Только что передано сообщение о том, что в Реймсе подписан предварительный протокол о капитуляции. Завтра в Берлине командующие союзными войсками и представители вермахта подпишут акт о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Это победа, мир!..

Трудно описать, что творится с нами. Мы обнимаемся, целуемся. Через мгновение эта новость облетела всех работников политотдела. Они выбегают па улицу, поздравляют друг друга. Радостно смеется наш «комсорг» — помощник начальника Поарма по комсомолу майор Николай Сурков. Улыбаются начальники других отделений Поарма — подполковники Скуратовский, Спартак, Гавриков… Многие не могут сдержать навернувшиеся на глаза слезы. А ведь это люди несентиментальные, прошедшие всю войну от начала до конца, «от звонка до звонка». Долго, очень долго они, как и миллионы других советских людей в военных гимнастерках и рабочих спецовках, шли навстречу этому «последнему звонку», приближали его, как могли. И вот наконец-то он прозвенел…

Многое менялось в программе нашей агитмашины, но работу свою она продолжала…

Василий КОСТИН

Василий Николаевич Костин родился в 1927 году в селе Ильинское-Хованское Ивановской области. Во время войны был бойцом истребительного батальона. Окончил энергетический институт. В настоящее время работает старшим инженером в Иванове, принимает активное участие в военно-патриотическом воспитании молодежи. Член Союза журналистов СССР. Автор двух книг прозы.

В ресторане одной из ленинградских гостиниц ужинала группа западногерманских туристов. За столом сидели четверо мужчин — трое пожилых и молодой. Они ели, пили, делились впечатлениями от экскурсии по городу.

Толстяк баварец, владелец магазина, потягивая пиво, ворчал:

— Пискаревский мемориал, конечно, впечатляет. Но это памятник русским! А где кладбища немецких солдат, погибших здесь?

— Оккупантам памятников не ставят, — ответил ему высокий немец, у которого вместо левой руки болтался пустой рукав. Его звали Пауль Таубе. — Как я понимаю, в этом есть своя логика, свой здравый смысл…

Толстяк презрительно вскинул на Таубе заплывшие жиром глазки:

— Мне, ветерану вермахта, прискорбно слышать это именно от вас. Вы же тоже ветеран! А рассуждаете, как, гм…

Таубе усмехнулся и, пригладив рукой рассыпавшиеся седые волосы, ответил:

— Я вас понял. Неужели обязательно надо считать коммунистом каждого, кто выступает за мир? По-моему, одного Пискаревского кладбища, где покоится более шестисот тысяч человек, погибших в блокаду, достаточно, чтобы возненавидеть войну.

— Но вы тоже воевали! А значит, тоже в ответе? — не сдавался баварец.

— Я, господа, себя не оправдываю. Я, увы, пришел сюда с оружием и пострадал за это. Здесь, под Ленинградом, зарыта моя рука, оторванная взрывом. Мне еще повезло, я уцелел! А вот от других порой оставалась только рука или только нога. Какая-то дьявольская насмешка над людьми чудилась мне, когда я видел, что вместо человека хоронили его руку или ногу… Вот потому-то я теперь выступаю и буду выступать против новой войны. За мир, и только за мир.

— Не считайте, что я жажду войны, — ответил толстяк. — Но не надо забывать и интересы нашей Германии. Задним числом легко рассуждать!

— Вы думаете, я прозрел только после войны? — возразил Таубе. — Если хотите, это началось раньше — когда мы еще побеждали. Именно тогда я, искренне веривший в планы фюрера, впервые усомнился в нашей победе над Россией.

— Ну, в это никто не поверит! — сказал один из собеседников, невысокий головастый человек с большими залысинами. — В те годы все мы, немцы или, по крайней мере, большинство, искренне верили и в фюрера, и в нашу победу.