Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

Подождав, пока закипела вода, я бросил в кипяток несколько кубиков прессованного кофе со сливками и сахаром. Его набралось две кружки. Одну я выпил сам, вторую протянул пленной.

— Пей, иначе не дойдешь. А жить всем хочется!

Она, наверное, поняла, что если с пути выбьется из сил, то я вынужден буду пристрелить ее. Поэтому взяла кружку, по-детски сложив трубочкой губы, подула на нее и медленно выпила.

Дрова в печке прогорели, угли подернулись серой пленкой золы. Я согрелся, после еды у меня поднялось настроение. В молодом здоровом теле быстро проходила усталость.

— Как тебя звать?

Она упрямо молчала.

— Ну, ну, — снисходительно сказал я, — сейчас мы это узнаем…

Я вынул из кармана небольшую книжечку и прочитал вслух: «Иванова Антонина Макаровна… Член Ленинского комсомола…»

— Антонина, женщина должна знать свое: кирхен, киндер, кюхе… — назидательно сказал я. — Понимаешь? Церковь, дети, кухня. А не комсомол… Коммунистов мы вообще расстреливаем! Вступить в комсомол, наверное, велели? А зачем ты взялась за оружие? Тебя заставили, да?

Она дерзко ответила:

— Я добровольно пошла защищать Родину! Для всех нас, а комсомольцев — тем более это священный долг!

— Вам уже нечего защищать, фроляйн! Немецкие войска под Москвой. Ленинград в кольце блокады.

— И все-таки мы победим! Наше дело правое!

Я усмехнулся, но утверждающе кивнул. В офицерской школе нас учили, что надо считаться с психологическим фактором: человек, защищающий свою страну, становится храбрее, опаснее. Но это чувство можно подавить более сильным — страхом смерти. Желание жить заставляет людей пойти на все.

Она метнула на меня дикий взгляд и закусила губу. А я улыбнулся своей неотразимой для женщин, как мне говорили друзья, улыбкой и сказал:

— Мне нравится твоя прямота. До сих пор девушки лишь любили меня. Ты первая, кто ненавидит… Но… между любовью и ненавистью — один шаг! Ты любила кого-нибудь? Может, этого… длинного, который заслонил тебя?

И по тому, как у нее мелко задрожала нижняя губа, я понял, что угадал. «А она совсем еще ребенок», — подумал я, довольный своим психологическим опытом. И, не то жалеючи, не то играючи, неожиданно для себя, предложил:

— Хочешь, я полюблю тебя? Тебе будет со мной хорошо…

— Нет! Нет! — Она вся сжалась на своих нарах.

Я рассеянно посмотрел в печку — за разговорами не заметил, как прогорели даже угли, — встал, задвинул вьюшку. Потом поднял с пола автомат, подошел к окну, подышал на наледь и прильнул к оттаявшему кружку: косые струйки поземки уже надежно замели лыжню.

Успокоенный, я вернулся к печке, сел на пол, положил рядом оружие и прислонился к теплым около дверцы кирпичам. Покосившись, увидел, что пленная бочком прилегла на досках.

«Надо и мне поспать, — решил я. — Часа через три можно будет уходить. К темноте как раз доберемся до линии фронта!»

И задремал. Но сквозь сон все же слышал, как девушка долго вздыхала, шмыгала носом, должно быть, плакала. Но не встала: я тотчас бы уловил скрип шатких половиц. Наверное, она понимала, что ей не уйти незаметно…

Проснулся я внезапно от тишины. Посмотрел на нары: девушка лежала, подложив ладошку под щеку, — сон, видимо, сморил ее. Грудь вздымалась ровно, лицо — чистое, здорового цвета, на тугих щеках даже румянец выступил.

Нет, девушка явно была недурна! Я по-мужски чувствовал ее чистоту, нежность и беззащитность. Именно это привлекало, возбуждало. Меня охватило неодолимое влечение. Ведь я мог сделать с ней все, даже убить! Во все времена, тогда понималось мне, с пленными женщинами поступали как вздумается.

Но насилия я не хотел. Пусть она сама обнимет меня. Я ведь был недурен собой, офицер… Мне хотелось потом рассказать друзьям об этом необыкновенном романе с русской в глухом вражеском лесу, и они, конечно, подивились бы моей смелости. К тому же не сегодня, так завтра или меня, или ее могли убить. Зачем же терять то, что шло в руки?

Я снял с себя кожаную меховую шапку с козырьком, пригладил кудри, тихо, на носках, подошел к нарам, нагнулся над девушкой и припал губами к ее полураскрытым во сне губам.

Она тотчас проснулась.

— Не надо! — закричала испуганно. — Лучше убей!

— Могу, — зло сказал я. — А могу и отпустить, если будешь благоразумной!

В этот миг до моего слуха донесся подозрительный шорох за стеной. Я оставил девушку, шагнул к печке и поднял с пола оружие. Осторожно, сбоку, подошел к окну. Постоял, прислушался. Но за стеной был слышен лишь шум ветра.

Я снова подышал на стекло, посмотрел в глазок и все понял: на крыльце лежала свежая куча снега. Это рухнул от тепла и ветра снеговой подол, свисавший с крыши! На поляне около дома все так же гуляла метель, ломая и засыпая снегом темные елочки-подростки…

Я постоял еще с минуту, послушал и облегченно вздохнул, предвкушая удовольствие. Ложная тревога не остудила меня. «Все равно девушка кому-то достанется, — словно оправдываясь, рассудил я. — Так лучше мне».

Рассохшиеся половицы громко заскрипели под моими ногами. И в эту минуту из темного угла за печкой послышался слабый звук: не то стон, не то крик.

Я опустил автомат на пол и подошел к нарам. Русская лежала лицом вниз, прижав руки к груди.

«Испугалась и думает, что спряталась, глупая», — подумал я, взял ее за плечо и, почувствовав, что она не сопротивляется, перевернул на спину. Рука девушки бессильно упала. Я дотронулся ладонью до высокой груди пленной и попал во что-то мокрое и липкое.

Кровь! Я быстро распахнул ватник и увидел, что тонкий, как шило, перочинный нож глубоко вошел в сердце пленницы. Глаза девушки были плотно прикрыты веками, опушенными длинными темными ресницами. Крепко сжатые губы искривились от боли. А может, от ненависти?

Как бы подчеркивая свершившуюся трагедию, внезапно утих ветер. В щелях избушки и печной трубе перестала свистеть метель. Замерли деревья в лесу. Природа словно застыла! Потом внезапно ветер снова засвистел, опять закачался, зашумел лес и повалил еще гуще снег.

Слушая негодующий вой метели, я друг разозлился на себя: «Почему не обыскал ее как следует? Конечно, нож она спрятала в валенке! Могла убить и меня… Впрочем, нет, не сумела бы. И тогда предпочла себя…»

Тяжело дыша, я опустился на пол около печки, вытер пот со лба и минут пять сидел неподвижно. На душе было муторно, но угрызений совести я не испытывал — война уже ожесточила меня. Но не чувствовалось и удовлетворения! Полная опустошенность. Девушка победила меня. Откуда такая воля? Даже я, мужчина, не решился бы на подобное…

Глянув в угол, на неподвижное тело, вдруг особенно остро понял, что оказался на чужой земле, что меня в любую минуту может настигнуть смерть. От этой мысли холодок пробежал по спине. Нет, оставаться здесь, рядом с мертвой, я не мог и стал лихорадочно собираться: надел шапку, вскинул за плечи ранец, повесил на шею автомат, взял лыжи, вышел на крыльцо, сам не зная зачем, плотно прикрыв за собой дверь.