Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Конечно, жжение в груди и страх инфаркта были очередной звонкой фразой, рожденной в ходе беседы, а не реальными чувствами. Но не такова была я, чтобы кротко сносить насмешки.

– Позволь и мне поделиться соображениями о твоей судьбе. Невероятное везенье, что тебя выгнали из университета, забрали в армию и ты оказался надзирателем в уголовном лагере. Представь на минуту, что ты доучился, получил диплом специалиста по финскому языку и литературе, и куда бы ты с ним делся? Редактором какого-нибудь занюханного журнала? «Интурист» тебя бы не нанял – ты пьющий и политически неблагонадежный. И о чем бы ты писал свои рассказы? О фарцовщиках на Невском? О скандалах в ресторане «Восточный»? О драках с Асиными кавалерами? А так ты получил уникальный опыт и неисчерпаемые темы для литературы. У нас нет другого писателя-вохровца, наделенного к тому же талантом и какой-никакой душой. Ты – единственный. И твои произведения о лагере – наиболее сильные из всего, что ты пока написал.

Мне показалось, что я ошарашила Сергея сообщением о свалившейся на него в юности удаче. Он сам о ней не догадывался и по достоинству не ценил.

Но мы не всегда стремились поддеть друга друга носком кованого ботинка. Вот совсем другой пример.

В апреле 1979 года Довлатов пишет мне из Нью-Йорка в Бостон вполне доброжелательно и спрашивает, знаю ли я, что мою повесть транслировали по Би-би-си. Пишет, что очень хочет повидать меня. И не может удержаться от самоиронии. Он пишет, что он зашел в книжную лавку Мартьянова (известный магазин русской книги в Нью-Йорке) и попросил Довлатова и Уфлянда. В ответ «Старик Мартьянов бодро закивал и вынес мне Алданова и "Ктохлю". В жизни всегда есть место комплексам!»

Я позволяла себе литературную критику, но с опаской. Например:

«Сережа, не разбивай моего девичьего сердца, не говори, что ты не получил моего письма с похвалой твоей статье про Америку. Очень хорошая журналистика. Снова прочла твой старый рассказ "Дорога в новую квартиру". По-моему, очень талантливо. А вот об Уфлянде (извини, если что не так) написал беспомощно, поспешно и не глубоко. А жаль!

Слушай, мы с тобой еще не условились, разрешается ли мне искренность и честность в оценках, или ты в них не нуждаешься, а воспринимаешь только шепот восторга. Дай знать, и я буду в курсе».

В эти дни Довлатов и компания были заняты созданием «Нового американца», который должен был конкурировать со старейшей русскоязычной нью-йоркской газетой «Новое русское слово». 31 июня 1979 года он пишет: «Газетные хлопоты завершаются, всё продумано, и главные преграды устраняются. Короче, мы начинаем… Выиграет тот, кто начнет первый. Ибо вторая газета – необходима, а третья уже лишняя». Затем он несколько туманно заявляет, что «уже есть несколько организаций, заинтересованных в нас и в трибуне, найдены чрезвычайно гибкие и цельные при этом формы». Но главное, что он хочет мне сказать в этом письме, это то, что отсутствует бизнес-менеджер, и далее: «Ты рождена для подобной работы. Плюс обаяние. Плюс – язык. Плюс – мастерство контактов».

Сережино предложение, казавшееся на первый взгляд перспективным и лестным, конечно же было утопией. В это время я уже потеряла работу в геологической компании в Бостоне и работала в Нью-Йорке, в художественной галерее Эдуарда Нахамкина. Работала без зарплаты, на комиссионных. Своего жилья у меня в Нью-Йорке не было, мама и Витя жили в Бостоне, я кочевала по друзьям. Но Нью-Йорк меня манил чрезвычайно, особенно потому, что дочь Катя училась в Барнард-кол-ледже Колумбийского университета. Вот я и разрывалась на части. Нахамкин давал мне возможность две недели быть в галерее, две недели дома. С работой в газете этот номер не прошел бы. В газете надо работать двадцать часов в сутки и, как я правильно поняла из довлатовского письма, практически без зарплаты.

Мы обменялись еще дюжиной телефонных разговоров и писем, и в результате я отказалась от заманчивого предложения быть газетным менеджером.

Как и Бродский, Довлатов писал мне посвящения на изданных в эмиграции книгах. (В Советском Союзе, как известно, у него не вышло ни одной.) Однако его посвящения были формальны, без неуемного полета фантазии, столь очевидного в посвящениях, написанных Иосифом.

На экземпляре «Невидимой книги», изданной «Ардисом» в 1977 году, Сергей написал: «Милой Люде Штерн с надеждой, что отношения всегда будут хорошими. С.Д.».

Книжка с этим автографом была мне преподнесена после очередной ссоры, и Сергею хотелось избежать подобных склок в будущем.

На англоязычном издании той же книги: «Сияющей Л.Штерн от поблескивающего С.Довлатова. 17.4.79.», то есть почти дословно слизал посвящение Бродского.

«Соло на ундервуде» удостоилось весьма краткого «Это – для забавы. С.».

И только надписывая «Зону», изданную Игорем Ефимовым в издательстве «Эрмитаж», Сергей позволил себе немного сентиментальности: «Дорогие Люда, Надежда Филипповна и Витя! Какими бы разными мы ни были, все равно остаются: Ленинград, мокрый снег и прошлое, которого не вернуть… Я думаю, все мы плачем по ночам… Обнимаю вас. С».

Впрочем, книжки с таким (или почти таким) автографом дарились не только нашей семье.

Оглядываясь на долгие годы – почти четверть века, – прожитые «в окрестностях Довлатова», я нахожу удивительное сходство его характера с характером литературного идола нашей юности Эрнста Хемингуэя. Замечательный писатель, супермен, путешественник, отважный воин, не раз глядевший в пустые глаза смерти, будоражил наше воображение. Разговаривали мы друг с другом хемингу-эевским телеграфным стилем: короткие фразы, загадочный подтекст, который Довлатов называл «великой силой недосказанного». А слова – коррида, сафари, розадо, Килиманджаро – звучали как заклинания. Вот как написал об этом Довлатов, признавая это сходство:

«1960 год. Новый творческий подъем… Тема – одиночество. Непременный антураж – вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:

– А ты славный малый!

– Правда?

– Да, ты славный малый!

– Я – разный.

– Нет, ты славный малый. Просто замечательный.

– Ты меня любишь?

– Нет…

Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий…»

Жизнь Хемингуэя ничем не напоминала довлатовскую. Американский классик в молодости не служил охранником в лагере, не обивал безнадежно пороги редакций, не бедствовал, не эмигрировал в другую страну и не умер от инфаркта в сорок восемь лет. При жизни папа Хэм был обласкан деньгами и славой, хотя уже лет через двадцать после его смерти даже соотечественники стали о нем забывать.

А Довлатов в юности не воевал в Испании, не ловил форель в горных испанских речках, не убивал тигров, не якшался с тореадорами и не жил на Кубе. Он не ловил кайф в парижских ресторанах «Куполь» и «Ротонда» и не дружил Гертрудой Стайн, Дос Пассосом, Эзрой Паундом и Скоттом Фитцджеральдом. Он не сочинил трех прекрасных романов и не получил Нобелевской премии за вполне заурядное произведение «Старик и море».