Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Живя в Америке, он был известен в России как журналист радиостанции «Свобода», а невероятная, непостижимая популярность на родине, как цунами, настигла его только после смерти.

Хемингуэй и Довлатов жили в разные временные отрезки XX века, на разных континентах, и говорили на разных языках. Но и тот и другой считали слово высшим проявлением человеческого гения и подарком Бога, в которого оба не верили и у которого не смели просить добавки. И обращались оба писателя со словом бережно и целомудренно.

Но и кроме отношения к слову, между Хемингуэем и Довлатовым много общего. И к тому и к другому писателю применимо удачное довлатовское выражение «Сквозь джунгли безумной жизни».

Хемингуэй никогда не учился в университете и никогда не жалел об этом. Довлатов был отчислен с третьего курса университета и тоже не огорчался по этому поводу.

Хемингуэй трансформировал способ самовыражения американцев и англоговорящих людей во всем мире (разумеется, читавших его произведения) и создал «как бы» простую, лаконичную, моментально узнаваемую манеру речи.

Проза Сергея Довлатова прозрачна, лаконична и узнаваема по прочтении первой же фразы.

В юности Эрнест Хемингуэй создал свой собственный кодекс чести, основанный на правде и верности, но не сумел следовать ему и не взял высоко поставленную им самим планку честности и благородства. Он совершил в жизни много ошибок, которые сам называл «провалами». Он изменял своим принципам, своей религии, своим женам. Только литературе он не изменил ни разу. И когда осознал, что как писатель не может больше быть равным себе, что он исчерпал себя, его жизнь потеряла смысл. 2 июля 1961 года он снял со стены свою лучшую английскую двухстволку, зарядил оба ствола и снес себе череп.

Довлатов был на тринадцать лет моложе Хемингуэя, когда его настигли почти те же синдромы и по той же причине. Довлатов решил, что исчерпал свои ресурсы, и покончил с собой другим способом – утопил себя в водке. Он пил, прекрасно сознавая, что каждый следующий запой может оказаться последним, а впервые о самоубийстве говорил и писал мне за двадцать лет до своей трагической гибели.

Его достоинства и недостатки сплелись в прихотливый узор, создав удивительный, трудный для родных и друзей характер. Сергей был добр и несправедлив, вспыльчив и терпелив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен и простодушен, доверчив и подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, неуверен в себе и высокомерен, жесток, трогателен, щедр и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой мог унизить и оскорбить. Следуя заповеди «не суди» в литературе, он пренебрегал этой заповедью в жизни. Не перечесть, скольких друзей и приятелей он обидел, о скольких нес всякие небылицы! Кажется, только Бродского пощадил, и то из страха, что последствия будут непредсказуемы.

К нему применима поговорка «ради красного словца не пожалеет и родного отца». И действительно, отца своего он не жалел и писал о нем в издевательском тоне. Возможно, был уверен, что это остроумно, метко и непременно рассмешит всех, включая Доната Исааковича.

Прочтя «Эпистолярный роман» Довлатова с Ефимовым, я поняла, какой ад бушует в его душе. В своем последнем письме Сергей выразил суть своей внутренней трагедии четко и беспощадно. Оно свидетельствует о таком отчаянии, что, перечитывая его снова и снова, я не могла сдержать слез. Звучало это письмо как реквием самому себе.

Бог наградил его многими талантами. Кроме, наверно, самого главного: таланта быть счастливым.

Однажды после лекции, которую я прочла во Флорентийском университете, один студент спросил меня: «Чья судьба вам кажется наиболее трагической: Бродского или Довлатова? И кто из них больше страдал?»

Этот вопрос застал меня врасплох. Не хотелось разочаровывать юношу печальной правдой, но в философском смысле любая жизнь трагична. Достаточно вспомнить слова Бродского: «Вы заметили, чем это всё кончается?»

Полагаю, что молодой человек имел в виду трагичность жизни поэта или писателя, вынужденного жить вне своего отечества и своего языка. Поэтому я решила начать список «трагических» эмигрантов с его «односельчанина», божественного Данте, вынужденного бежать из любимой Флоренции, преследуемого, но «не раскаявшегося», не вернувшегося при жизни на родину и не узнавшего, что четыреста лет спустя после своей смерти он станет гордостью Флоренции и одним из величайших поэтов западной цивилизации.

Как и Данте, ни Бродский, ни Довлатов никогда не вернулись на родину. И все-таки, трагична ли судьба поэта или писателя, живущего в изгнании, вдали от своих корней? Однозначного, как сейчас принято выражаться, ответа нет. Что может быть трагичней судьбы оставшихся на родине Гумилева, Цветаевой, Мандельштама?

И все же судьбу Бродского, несмотря на выпавшие на его долю испытания, трагичной я бы назвать не решилась. Главным образом благодаря его характеру. Бродский попытался Россию «преодолеть». И ему это удалось. Он много путешествовал, жил в Италии, в Англии, Франции, Скандинавии, побывал в Мексике и всюду имел любящих и преданных ему друзей. Он искренне считал себя гражданином мира. Его поэтическая звезда оказалась на редкость счастливой – он успел вкусить мировую славу и насладился почестями, очень редко выпадающими на долю писателей и поэтов при жизни. В возрасте пятидесяти лет он женился на молодой красавице – полурусской-полуитальянской аристократке. Она родила ему дочь Анну, которую он обожал. Трагедией стала его ранняя смерть.

Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой не интересовался, Америку знал только эмигрантскую и добровольно не выходил за пределы так называемого «русского гетто». Он не понял и не принял эту страну, хотя заочно любил ее со времен ранней юности и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, что почти всё, что он написал, издано по-английски. Десять публикаций в журнале «New Yorker», которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того.

Поэтому я посмею не согласиться с Петром Вайлем, который утверждал: «Что до чужбины, то Сергею в Америке нравилось. Плюс к его преданной любви к американской литературе, плюс к тому, что только здесь он утвердился как писатель… Довлатову тут нравилось по-настоящему…»

К сожалению, «реальная» Америка ему не нравилась. Точнее, он ее не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателями в России.