Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Что же, на самом деле, Довлатов хотел от меня? Он вбил себе в голову, что у меня абсолютный слух и соколиный глаз на современную прозу. Насчет слуха и глаза не знаю, но вкусы наши, действительно, совпадали. Оказалось, что мы замирали от одних и тех же стихов. Помню, как, стоя на Исаакиевской площади под проливным дождем, мы хором декламировали Мандельштама:

Как-то я познакомила Довлатова со стихами Николая Олейникова. В частности, прочла ему такое антиеврейское стихотворение.

…

Довлатов тут же разразился схожим экспромтом:

Мы любили одних и тех же писателей. Исключение составляли Фолкнер, до которого не доросла я, и Пруст, до которого не дорос Довлатов. Я бы сама тоже не доросла до Пруста, но Гена Шмаков строго следил, чтобы я не зацикливалась на американцах.

Некоторые писатели не выпускают из рук своего произведения, пока оно не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относился молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказа, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы, feedback, то есть обратной связи. Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.

Эта особенность свойственна не только начинающим. Евгений Шварц в своем эссе «Превратности характера» пишет о Борисе Житкове, что он: «…работал нетерпеливо, безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда, не дождавшись, встретил его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: "Читай! Я поведу тебя под руку!"».

Почти так же вел себя и Довлатов. Мы бесконечно разговаривали, гуляя по городу. Наши прогулки затягивались на несколько часов, и часто мы забредали в то в Новую Голландию, то на Стрелку Васильевского острова, то аж в Александро-Невскую лавру. Как-то мы с Сергеем стояли в Лавре на берегу речки Монастырки с заросшими берегами. Был разгар тихой ленинградской осени, светло-желтые листья бесшумно кружились, падали в темную воду и через несколько минут исчезали из виду.

«Я бы не прочь обосноваться здесь, когда всё это кончится», – сказал Довлатов, сделав рукой неопределенный жест, захвативший и бледно-голубое небо, и речку, и хилые деревца, и заросшие, непосещаемые могилы. Кажется, он забыл в эту минуту, что ненавидит природу.

«Сережа, а ты веришь в Бога?» Он помолчал, как бы пытаясь найти точный ответ. «Не знаю, – наконец сказал он, – очень мало об этом думал, то есть редко поднимал рыло вверх».

Нашим дневным прогулкам способствовало то, что я отказывалась проводить вечера в его компаниях, как говорила наша Нуля, «незнамо где». Две поездки в дебри новостроек оставили тяжкое впечатление. Суперлитературные, обросшие, немытые алкаши, обсуждающие, кто из них более гениален, квартира без телефона, городской транспорт застыл до утра, на такси денег нет, на часах полтретьего ночи, и Витя наверняка обзванивает больницы и морги. Сережу абсолютно не волновало, что те же морги обзванивают его мама Нора Сергеевна, жена Лена и Норина сестра Маргарита Степановна, которая, впрочем, разыскивала не только Сережу, но и своего сына, Сережиного кузена Борю.

Я предпочитала общаться с Довлатовым в рабочее время, при свете дня. Мы встречались на Невском, у кинотеатра «Титан», и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в «Академкнигу» и в рюмочную на углу Белинского.

За 1 рубль 10 копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Помню, что Сергей приходил в неистовство, если я осмеливалась похвалить какого-нибудь начинающего прозаика или поэта.

Обладай я талантом Гоголя, описание наших диалогов выглядело бы примерно итак:

– Что вы, Люда, носитесь со своим полуграмотным Конурой из Красножопинска, как дурень с писаною торбою, – говорил Сергей Донатович с досадою, потому что действительно начинал уже злиться.

– Во-первых, его фамилия не Конура, а Качурин, а во-вторых, он из Челябинска. И там живут очень талантливые люди.

– Ну, уморили. Вы понимаете в литературе, как свинья в апельсинах.

– Зачем же вы тогда тычете свинье в нос свою писанину?

– Найман сказал, что она гениальна.

– Найман ни о ком, кроме как о себе, такого слова произнести не в состоянии. Это мог сказать Рейн, он добряк и отзывается так о любой макулатуре.

– Рейн и сказал, и уж, наверное, не без оснований. А то какого-то Качуру вытащила из нафталина.

– Он на три года моложе вас, а вы ведете себя, как настоящий гусак.

– Что вы такое сказали, Людмила Штерн?

– Я сказала, что вы похожи на гусака, Сергей Довлатов!

– Как же вы смели, сударыня, позабыв приличие и уважение к моей выдающейся наружности, обесчестить меня таким поносным именем?

Поэтом имел право быть только Бродский, вокруг него, как вокруг солнца, имели право вращаться Рейн и Найман. Бобышев был презираем Сергеем с самого начала их знакомства. Дима отвечал ему взаимностью. На опубликованную Довлатовым повесть в «Юности» Бобышев отозвался так: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно».

Из прозаиков, кроме Аксенова и Битова, Довлатов испытывал почтение к «Горожанам»: Вахтину, Ефимову, Губину и Марамзину. Среди бывших университетских товарищей любил Андрея Арьева и даже время от времени затаскивал меня к нему в гости и почему-то не любил Федю Чирского, который мне был очень симпатичен.

А отношение Довлатова ко мне являло собой клубок противоречивых эмоций, которые с переменным успехом балансировали между добродушно-положительными и резко отрицательными.

Положительные эмоции вызывались, в основном, следующими причинами: