Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

– А если бы он был корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? – медовым голосом спросил Витя.

– Если бы он был корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.

Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне «оборвал телефон бархатный баритон». Через несколько минут он позвонил снова.

– Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.

– Что случилось?

– Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице снег с дождем. Я промок и измазал пальто и брюки вашей глиной.

– Хотите высушить их у меня?

– Хочу дать вам два новых рассказа. Я рядом с вашим домом. У меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.

– Я не откажусь.

– Буду у вашего подъезда через пять минут.

Эта зима, а точнее, декабрь 1967 года, может считаться началом довлатовского литературного пути, а точнее, хождения по мукам. Довлатов обладал уникальным материалом – он служил охранником в исправительно-трудовой колонии. И его первая книга – «Зона» – мемуары надзирателя конвойной охраны. Вот как сам Довлатов описывал основную мысль этого произведения:

«Мировая каторжная литература представлена, как правило, двумя категориями:

1. Каторжник – жертва, герой, многострадальная фигура, разумеется, благородная. Представители режима – угнетатели и монстры.

2. Каторжник – злодей и монстр. Соответственно, полицейские, милиционеры, словом, карательные органы – благородные герои».

Довлатов представил третью модель: полицейские и воры, заключенные и надзиратели очень похожи друг на друга. Образ мыслей, психология, этические каноны, моральные оценки, блатной лексикон. Это результат взаимного влияния. Таким образом, по обе стороны колючей проволоки находится единый, жесткий и страшный мир. И этот мир, описанный не каторжником, а конвоиром, – явление довольно редкое, если не уникальное в русской литературе. Особенно если конвоир обладает состраданием, совестью и талантом.

Конечно, подобные произведения не могли быть изданы в Советском Союзе.

За тринадцать лет упорных и мучительных попыток Довлатову удалось опубликовать всего лишь два произведения: очаровательный крошечный рассказ «Когда-то мы жили в горах» – в журнале «Крокодил» – и заказную, неудачную повесть «Интервью» в журнале «Юность». Его книга «Пять углов», на которую, живя в Таллине, он возлагал все свои надежды, была рассыпана накануне выхода в свет. Это оказалось последней каплей, повлиявшей на его решение эмигрировать…

Но давайте вернемся в декабрьский день 1967 года, с которого началась наша более чем двадцатилетняя дружба. Довлатов пригласил меня в ресторан «Дельфин» – поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной. В декабре, в четыре часа пополудни, в Ленинграде вечерние сумерки. А для ресторанной толпы время еще не наступило, так что мы были единственными посетителями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я – макароны по-флотски. Мы сидели напротив друг друга, и, пока не принесли еду, он не спускал с меня тяжелого взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я к взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленное целым «пучком» разнообразных комплексов. Но тогда, в «Дельфине», я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.

– Я очень дорожу вашим мнением, – мрачно сказал Довлатов. – Вы не можете себе представить, как я им дорожу…

– Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.

– От него зависит мое будущее.

– Ох, если бы!.. К сожалению, это не так… конечно, если вы в меня не влюбились. (Дернул же черт так примитивно кокетничать.)

– Я в вас влюбился? – Довлатов откинулся на спинку стула. – Я не ослышался? Вы знакомы с моей женой Леной, и, кажется, видели мою бывшую жену Асю. Вы же не станете возражать, что обе они – красавицы?

– Не стану. – Я кивнула, чуя недоброе.

– А что я могу сказать о вашей внешности?

– Что же вы можете сказать о моей внешности?

(Чувствовала, что лезу на рожон, но отказали тормоза. Спина похолодела от предчувствия.)

– Что непосредственно за вами идут инвалиды войны…

Выплеснуть ему в лицо щи? Высыпать за воротник макароны по-флотски или просто попытаться задушить?

– Мерси, – я оскалилась, изображая улыбку, – очень изобретательно.

Довлатов пристально смотрел на меня, видимо, боясь упустить момент, когда я разрыдаюсь.

– Объясните, Сергей, какого черта вы лезете ко мне со своей литературой?

– Насчет внешности я пошутил, – угрюмо сказал Довлатов. – Внешность как внешность. Просто она противоречит моим критериям женской красоты. Мой идеал – высокая, длинноногая, плоская блондинка. Пусть даже крашеная.

– Именно поэтому обе ваши жены яркие брюнетки.

– Поверьте, Люда, я говорю сейчас совершенно серьезно. Я вовсе в вас не влюбился. Гораздо хуже… Я осознал, что не могу без вас жить.

– Сергей, перестаньте кривляться.

– Слушайте, Люда, выходите за меня замуж.

– Что-о?

– Вы слышали. Я приглашаю вас замуж.

– Это зачем?

– Вы принесете мне удачу.

– Сергей, вы пьяный или ненормальный?

– Пока что ни то ни другое. Но если вы откажетесь, непременно напьюсь. Серьезно, выходите за меня замуж, – повторил Довлатов. – Если я стану большим писателем, как, например, Аксенов, вы будете мною гордиться.

– Я вижу вас третий раз в жизни.

– Если мы поженимся, то будем видеться довольно часто.

– Я в некотором роде замужем…

– Даю вам неделю на размышления, но предупреждаю честно: вы намучаетесь. Я – пьющий неврастеник. Люда, скажите честно, вы считаете мои рассказы настоящей литературой?

– Я считаю ваши рассказы замечательной прозой.

– Тогда вы не пожалеете. Хотя как муж я полное ничтожество.

Дальше развивать эту тему было нелепо. Я вспомнила, что в Эрмитаже открылась выставка японского рисунка, и вместо ответа предложила Довлатову зайти на вернисаж.

Сергей покачал головой:

– Ни в коем случае. Я хочу, чтобы вы знали заранее. Больше всего на свете я ненавижу живопись, скульптуру, спорт и природу. Поэтому ни о каких вернисажах, верховой езде, эскизах на пленэре и фигурном катании не может быть и речи.

– Как насчет музыки?

– В филармонии не был ни разу. Приемлю только джаз. Мечтал бы родиться Оскаром Питерсоном или Диззи Гиллеспи.

– А балет? – не унималась я.

– Не пришлось. Но если вы настаиваете, «Лебединое» или «Щелкунчик» попробую осилить.