Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Сейчас, держа в руках этот альманах, я испытываю нечто вроде болевого укола в сердце. На его страницах собралось несколько очень дорогих мне людей, которых уже нет в живых.

Нет издателя Поляка и нет юбиляра Бродского. Нет Довлатова и Шмакова, с которыми связаны лучшие четверть века моей жизни. Нет Татьяны Яковлевой-Либерман, выступившей в «Части речи» со своими воспоминаниями. Нет Пети Вайля.

Гриша Поляк просил меня участвовать в альманахе в трех ипостасях: автора, редактора и «добытчика», то есть мне было поручено достать для альманаха ранний рассказ Набокова «Случайность» и малоизвестное интервью с ним, которое мы хотели перевести на русский язык.

Напечатать рассказ Набокова было непростой задачей. В отличие от тогдашнего Советского Союза, в Америке всегда очень строго следили за соблюдением авторских прав, и нам требовалось разрешение вдовы Набокова Веры Евсеевны, которая была человеком жестким и несговорчивым. Она давала согласие на публикацию Набокова только зарекомендовавшим себя изданиям с высокой репутацией. Наш еще не существующий альманах таковым пока что не являлся. Гриша не без основания боялся, что она откажет неизвестному издателю неизвестного альманаха публиковать, к тому же бесплатно, рассказ из наследия ее мужа. Тут могли помочь только личные контакты. Именно поэтому достать набоковский рассказ Гриша поручил мне.

Случилось так, что наша семья была давно и хорошо знакома с младшей сестрой Набокова Еленой Владимировной Сикорской. В отличие от своего брата, который категорически отказывался посетить Советский Союз, Елена Владимировна часто приезжала в Ленинград и бывала у нас в гостях. Когда мы эмигрировали, она навещала нас в Риме, и мы несколько раз гостили у нее в Женеве. Она возила нас в «Montreux-Palace Hotel» в Монтрё, где Набоков жил, и на деревенское кладбище в Кларенсе, где он похоронен.

Я позвонила Елене Владимировне и спросила, как подступиться к Вере Евсеевне, чтобы она отнеслась к нашей просьбе благосклонно. Елена Владимировна обещала, что замолвит за нас слово.

Она позвонила через два дня и сказала, чтобы я написала Вере Евсеевне письмо в Монтрё с описанием целей и задач нашего альманаха и перечнем его авторов. Вскоре от Веры Евсеевны пришел ответ с согласием.

Я рассыпалась в благодарностях. К сожалению, пока мы чухались, стало ясно, что нам не успеть перевести к сроку выбранное интервью.

По замыслу Гриши Поляка, члены редколлегии должны были просмотреть материалы, в том числе и произведения друг друга. И тут начинается то, что Бродский уничижительно называл «русские дела».

Авторы присылали или приносили Грише свои тексты в последнюю минуту, и о том, чтобы члены редколлегии успели с ними ознакомиться, не могло быть и речи. Мы со Шмаковым увидели «Часть речи» в уже готовом виде вечером 23 мая, то есть накануне дня рождения Бродского.

Как же я нагрелась, не видя до последней минуты, кто что написал. Например, в интервью Соломону Волкову на вопрос «Что вы чувствовали, переводя стихотворение Набокова с русского на английский?» наш юбиляр ответил: «Ощущения были самые разнообразные. Во-первых, полное отвращение к тому, что я делаю. Потому что стихотворение Набокова – очень низкого качества. Он вообще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому, что он несостоявшийся поэт, он – замечательный прозаик. Это всегда так. Как правило, прозаик без активного поэтического опыта склонен к многословию и велеречивости. Итак, отвращение. Когда издатели "Кэньон Ревью" предложили перевести мне стихотворение Набокова, я сказал им: "Вы что, озверели, что ли?" Я был против этой идеи. Но они настаивали, – я уж не знаю, исходя из каких соображений (было бы интересно проследить истоки этой настойчивости). Ну, я решил – раз так, сделаю что могу. Это было с моей стороны такое озорство не озорство… И я думаю, между прочим, что теперь, то есть по-английски, – это стихотворение Набокова звучит чуть-чуть лучше, чем по-русски. Чуть-чуть менее банально. И, может быть, вообще лучше переводить второстепенных поэтов, второсортную поэзию, как вот стихи Набокова. Потому что чувствуешь, как бы это сказать… большую степень безответственности. Да? Или, по крайней мере, степень ответственности чуть-чуть ниже. С этими господами легче иметь дело».

Можно представить себе, что я почувствовала, прочтя этот пассаж. Да, Набоков не являлся поэтом «нумеро уно». Он сам это знал и не строил относительно своего поэтического дара особых иллюзий. Но отнести Набокова к категории посредственных поэтов, с которыми «легче иметь дело», – тон оскорбительный и непристойный. Извинением мог послужить тот факт, что альманах готовился как сюрприз (или полусюрприз), и Бродский, скорее всего, понятия не имел, что в него будет включен набоковский рассказ. Возможно, знай он это, повел бы себя деликатнее и лягнул Владимира Владимировича при другом удобном случае.

Но это еще не всё. Второй «антинабоковский» удар последовал от критиков Вайля и Гениса. В альманахе был помещен их очерк «Литературные мечтания». В этом, снабженном графиками-стрелками эссе, лихо, «с молодым задором», анализируется современная русская проза и ее лучшие представители: Солженицын, Искандер, Войнович, Аксенов, Ерофеев, Попов, Битов, Довлатов. У авторов нашлись теплые слова и для Мамлеева, и для Лимонова. И вот после глубокого анализа талантливой исповедальной современной прозы наши Белинский и Добролюбов кончают свой очерк таким grand finale: «Когда литература поверит в то, что она и есть главное духовное сокровище мира – сама по себе, а не как учебник жизни, – начнется новый, не такой шумный, но, может, блестящий этап. И знаменем его будет порожноослепительный Набоков!»

«Порожноослепительный» – единственное определение, которого удостоилась проза Набокова…

В каком положении я оказалась? Ведь я обещала прислать экземпляр альманаха и Елене Владимировне, и Вере Евсеевне. Прорыдав полдня на груди Гены Шмакова, я позвонила Поляку и красноречиво выразила свое мнение. Очевидно, так красноречиво, что в последующих рекламных аннотациях первого номера альманаха «Часть речи» член редколлегии и автор Людмила Штерн не упоминается, а фигурирует под псевдонимом «и др.».

Но и без альманаха «Часть речи» празднование сорокалетия Бродского оставило болезненный шрам в моей душе. Мы со Шмаковым даже придумали этому дню имя: ДНО – День Незаслуженных Обид.

Той весной я курсировала между Бостоном и Нью-Йорком, спорадически работая в художественной галерее Эдуарда Нахамкина. Своего жилья у меня в Нью-Йорке не было, и я останавливалась у Гены.

Недели за полторы до дня рождения Иосифа мы начали размышлять о подарке. Гена сказал, что поищет что-нибудь интересное у букинистов. Или подарит пластинки Гайдна и Пёрселла. Приземленная я склонялась к «чему-нибудь хозяйскому»: к посуде, кастрюле или постельному белью.