Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Иосиф был на редкость непритязателен и равнодушен к домашнему комфорту. Вряд ли он сам ходил по магазинам и покупал себе что-нибудь утилитарное. Да и гости, скорее всего, постесняются дарить поэту домашнюю утварь.

Я остановилась на бокалах и рюмках – все же у него бывает народ, и этот народ пьет. Купила, красиво упаковала, перевязала алыми лентами. Дня за три до юбилея Гена сообщил, что присмотрел в антикварной лавке настольную лампу и собирается купить ее в складчину с Леной Чернышевой: «Лампа – красавица, Жозефу понравится…»

– Откуда ты знаешь, что ему нужна лампа?

– Да он вчера звонил, приглашал… Я спросил, что подарить, и он сказал, хорошо бы настольную лампу.

– Слушай, а мне-то он не звонил.

– Он же не знает, что ты в Нью-Йорке. Наверняка звонил в Бостон, спроси у Витьки.

Оказалось, что и в Бостон Иосиф не звонил.

– Не бери дурного в голову, – сказал Шмаков, – Оська проявится, никуда не денется.

Наступил день рождения. Иосиф так и «не проявился». Существует английская поговорка: «Настоящий джентльмен никогда не обидит нечаянно». Значит, неприглашение на день рождения что-то означало, скорее всего, наказание за что-то. Но за что?

Я перебирала в уме возможные варианты своих проступков. То ли я где-нибудь что-нибудь ляпнула, то ли, напротив, чем-нибудь не восхитилась. То ли на меня поступил «компромат» со стороны.

Сердце не выдержало, и я набрала его номер.

– Привет, Жозеф. Как лучше тебя поздравить? Лично или телеграмму послать?

– Пошли меня лучше на х… – ответил поэт.

Меня как кипятком ошпарило. Я настолько остолбенела, что просто положила трубку на стол.

Шмакова не было дома. Я пнула коробку с бокалами ногой и рухнула на диван упиваться своим горем. И тут зазвонил телефон.

– Киса, прости меня… Я полный идиот и кретин…

Услышав голос Иосифа, я расплакалась.

– Киса, мяу… не плачь… приходи и плюнь мне в рожу.

– Иосиф, что произошло? За что ты меня так?

– Считай, что я психопат. Не обращай внимания… Прошу тебя…

– Скажи мне, что случилось?

– Людка, потом разберемся, приходи, слышишь?

– Но все-таки – в чем дело?

– Да понимаешь… Ты общаешься с Бобышевым… И всё такое…

– Что за бред! При чем тут Бобышев?

– Ладно… Ни при чем. Прошу тебя, пожалуйста, вечером приходи…

Через час явился Шмаков с антикварной лампой.

– Почему сидишь с распухшей рожей? – ласково спросил он. Я изложила ситуацию. Идти или не идти?

Гена сказал, что идти, двух мнений быть не может, иначе Жозефа замучает «еврейский guilt» (чувство вины).

– А между прочим, когда ты видела Бобышева последний раз?

Да, я видела Бобышева сравнительно недавно. Какое-то время тому назад в Бостон позвонил Иосиф и сказал, что Бобышев в Нью-Йорке. Спросил, знаю ли я об этом?

Я об этом понятия не имела. Со времени нашего отъезда из Ленинграда прошло четыре года, да и там мы с Бобышевым уже долго не общались.

«У меня к тебе просьба, – сказал Иосиф. – Найди Бобышева и расспроси про Андрея… Как он учится, чем увлекается, что читает… И вообще, какой он?»

Я как раз собиралась в Нью-Йорк. Не помню, кто мне дал координаты Бобышева. Мы встретились в баре неподалеку от Рокфеллер-центра. Выпили по коктейлю, поговорили… В том числе и об Андрее.

Мне было любопытно после стольких лет повидаться с Димой: все же нас связывала общая молодость и годы дружбы. Когда-то я даже «самоиздала» его ранние стихотворения. Переплетенный в оранжевый ситчик томик стихов, написанных между 1955 и 1962 годами, назывался «Партита». Он, как и изданный мной сборник Рейна, был напечатан в пяти экземплярах. К сожалению, у меня ни одного не сохранилось. Оказалось, что и у Бобышева осталось от этого «издания» только несколько потрепанных листков.

Я выполнила поручение Бродского. Встретилась с Бобышевым и расспросила его про Андрея. Разговор был вялый и тусклый, ничего интересного я не услышала, но тем не менее на следующий же день позвонила Иосифу. Помню, что он молча выслушал мой отчет, не задал ни одного вопроса и мрачно хмыкнул «мерси».

На юбилейный праздник к Бродскому я, конечно, пришла, но весь вечер, надувшись, просидела в углу «без всякого удовольствия». События последних дней – «Часть речи» и выходка Бродского – веселью не способствовали. Не помню даже, кто там был и что там было. Но мы с Геной пересидели всех гостей. Я решила, что не уйду, пока не выясню, в чем дело…

Разговор наш помню дословно:

– Чем я перед тобой провинилась?

– Ты за моей спиной дружишь с Бобышевым.

– Ты же сам попросил меня встретиться с ним!

– А ты и рада стараться! Могла бы отказаться. Ты прекрасно знаешь, как я к этому отношусь!

– Так зачем ты просил? Провоцировал меня, что ли?

– Never mind. Forget it, – проворчал Иосиф.

Он подошел к книжной полке, взял пожелтевший сборник «Остановка в пустыне», чиркнул автограф и протянул мне со словами: «Оцени, солнышко, отдаю последнюю».

Автограф был такой: «Людмиле Штерн от менее яркой звезды». Над словом «Людмила» он нарисовал сердце с двумя стрелами. Одна стрела это сердце пронзала, другая – пролетала над ним.

Я и растрогалась, и расстроилась. Растрогалась потому, что как-то давно пожаловалась, что у меня нет «Остановки», и он это запомнил. А расстроилась, потому что автограф мало того, что был язвительным, он был еще и двусмысленным.

– Спасибо, Ося, от более яркой звезды, – сказала я. – Всё насмешки строишь?

– Киса, ты же «Штерн», and I really mean it.

Оглядываясь назад, должна сказать, что драматические для меня события этого дня яйца выеденного не стоили. Когда мы с Геной собрались уходить и были уже в дверях,

Иосиф встрепенулся: «Подождите, я вам прочту стишок… сегодня сочинил». Он ушел в комнату и вернулся с машинописным листком. Это было одно из самых сильных и пронзительных его стихотворений – «Я входил вместо дикого зверя в клетку».

Оно кончается такими словами:

Эти слова перекликаются со словами ежеутренней еврейской молитвы: «Пока моя душа находится во мне, я буду благодарить тебя, мой Бог и Бог моих праотцев, владыка всех творений».

На этой высокой ноте, наверно, и следовало закончить, но не могу противиться соблазну снять напряжение момента и вызвать у читателя улыбку.

Несколько лет тому назад мне попался в руки один журнал, опубликовавший это стихотворение (журнал не называю, чтобы не ставить в неловкое положение его редактора).

У Бродского: