Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Родился я в Новосибирске в 1933 году, 22 октября, так что мой возраст уже серьезный, и юбилей в 2003 году был тоже серьезный. Раньше, когда свое 70-летие отме­чали мои старшие товарищи и коллеги, они мне каза­лись поставленными куда-то на вершину искусства, на постамент и казались такими старыми. А тут вот и я их догнал и ничего не ощущаю, ничего страшного, оказы­вается - вроде, все так и должно быть.

Жили мы в городском районе, который местные жите­ли называли Закаменка: он выглядел, как спускающийся вниз лог, как огромная впадина с самодельными домишка­ми. Народная молва рассказывала, что в прежние времена в Закаменку по этапу отправляли из Марьиной Рощи ссыль­ных. Оттуда мы вскоре перебрались ближе к центру. Помню нашу улочку и одноэтажный кирпичный дом.

Семья у нас была любопытная. Папа - инженер-геодезист, работал в тресте "Запсибзолото" и большую часть своей жизни проводил в тайге в экспедициях. По­мню, как время от времени я выезжал к нему. Особенно ярко отложилась в памяти поездка, когда на телегу, на которой мы ехали, вдруг вспрыгнул бурундук - такой щекастый, красивый. Посидел, посмотрел - и исчез. Это была настоящая сибирская тайга, она казалась мне тог­да таинственным, неизведанным миром.

Одна из зим запомнилась мне чрезвычайным пере­полохом дома: я засунул себе в нос кедровый орешек (их в Новосибирске щелкали все сплошь и рядом). Достать орех никак не могли, поднялась паника. Дедушка, свет­лая ему память, посадил меня в санки и повез в больни­цу, но на полпути вдруг сказал: "Ну, вот и все". Оказыва­ется, вместе с накопившейся в носу жидкостью (назовем это так) орешек вылез сам по себе и спокойно разместил­ся на подбородке.

Тротуары на нашей улице были деревянные, летом ходить по ним опасно было, и однажды я загнал в ногу занозу: вошла строго вертикально в большой палец. Боль была ужасная. И опять дедушка успокоил; "Подожди, нечего хныкать. Ни к каким врачам пока не поедем, а если дело осложнится, завтра я тебя свожу в больницу". Пря­мо около тротуара дедуня нарвал листьев подорожника, промыл их, чуть распарил, обернул мне вокруг пальца, и я лег спать. А утром он все это развязал и уже наполови­ну торчавшую занозу легко вытянул.

Дедушка был мастер на все руки. Мне казалось, что он умеет делать все: и валенки катать, и дома строить, и печки класть.

Я в основном при нем воспитывался - папа-то все в экспедициях - и ужасно деда любил. И боялся, хотя он не наказывал никогда. Я боялся его слова. Он говорил: "Внучок, этого нельзя делать - грех". Например, то, что нельзя брать чужого, было сказано им как-то так, что с тех пор и по сей день (это как вбито в голову!) я чужую вещь не возьму. Будет лежать кошелек, и оттуда призывно торчать деньги - не подниму, рука не совершит этого действия.

Бабушка дедуню любила очень, это я помню. Подой­дет, встанет сзади и руки ему на плечи положит... Моли­лась на него. Не слыхал ни разу, чтобы она хоть словечко поперек ему сказала. Вот ведь как интересно судьба рас­поряжается: они встретились с дедушкой на Дальнем Востоке, в Хабаровске, где он служил в царской армии, а она, гонимая голодом, приехала туда на заработки - дом­работницей была. И уже позже выяснилось, что оба они родом из соседних украинских деревень!

Бабушка моя шустрая была, все на бегу, и ладно де­лала, все успевала.

Однажды, будучи уже совсем взрослым, я ее очень обидел. На съемках фильма "Потому что люблю" авиа­механики подарили нашей группе канистру чистейше­го авиационного спирта. В авиации спирт применяют для борьбы с обледенением, обливая им корпус само­лета, а также используют в качестве очистителя стекол, и вся авиация, я полагаю, молится, чтобы ничего лучшего не придумали. Мы канистру по-братски раз­делили.

А в то время у бабушки заболели ноги. Я беру с бал­кона свою солдатскую фляжку со спиртом - и к ней. При­хожу, говорю ей, пригорюнившейся, что так и так, очень хорошая вещь, чистейшая. "Натри, - говорю, - свои но­женьки и закутай шерстяным платком". Вдруг смотрю: плачет моя бабушка.

- Что такое?

- Ты за кого меня принимаешь? Что я, из ума вы­жила? Такое добро, да чтоб я его на ноги переводила! Ты лучше расскажи, как его разбавлять.

Налили мы с бабушкой по рюмочке, да и выпили. От винта!

Зимнее сибирское детство

Война началась, когда я учился в первом классе. В Новосибирск постоянным потоком стали прибывать эвакуированные, и школа была настолько переполне­на, что все классы размещались в спортивном зале: первый ряд от начала до конца - это 1-й класс, второй ряд - 2-й, затем 3-й и т.д. Сидят школьники, училки что-то им тараторят - сплошная какофония. Так и учи­лись.

По радио часто передавали, что ожидается сильный мороз, а значит в школу идти не нужно. А если "радост­ного" сообщения не было, то пока ты в школу шел, чернилка, лежащая в специально сшитом для нее мешочке, лопалась: раскроешь его, а там какая-то непонятная, свер­нувшаяся на морозе жижа.

Я очень любил такие студеные дни: мороз и тиши­на... Красиво! У девочек почему-то реснички всегда были заиндевелые...

Приходил я в школу в валенках, закутанный дома мамкиным платком.

В домах тогда было жутко холодно. Утром все бы­стро вскакивали с постели и сразу натягивали пальто, а потом уже бежали умываться. И я помню, как однаж­ды в нашем огромном школьном "классе" вдруг грянул хохот: мальчонка стоит в валенках, трусах и маечке. Как он дома вскочил, быстренько закутался, так и по­бежал.

Из школьной новосибирской жизни мне еще запом­нились уроки военной подготовки, когда мы, дети, на­девали на валенки лыжи, на спину забрасывали выре­занную из дерева винтовку и выходили на берег Оби военным делом заниматься.

Это было зимнее сибирское детство.

Уроки музыки

Как только началась война, папу как топографа, пре­красно знающего картографию, сразу забрали в развед­ку. У него была броня, специалистов такого профиля на фронт не брали, но он, вернувшись из тайги, минуя свое предприятие, пошел прямо в военкомат. Я помню, как в тот день он умывался дома в белой исподней рубахе и в галифе. Так и ушел на фронт незаметно.

В сорок втором пришла в наш дом похоронка - оси­ротели мы с сестрой.

Папа погиб под Сталинградом. Он отправился на танкетке в разведку, и снаряд угодил прямо в башню, где находился батя.

...А до войны родители купили пианино. Мама хоте­ла, чтобы я музицировал, и отдала меня в музыкальную школу, где я, как говорят, долбал каноны и гаммы, вы­полнял под палкой упражнения, чувствуя, что никакой я не музыкант - слуха нет. Но мама с бабушкой твердили, что плюс к хорошему образованию необходимо овладеть инструментом, мол, выучишь что-нибудь красивое, сыг­раешь в нужный момент, и все подумают: "Смотрите-ка, он не только мяч гоняет, он еще и на пианино играет!". Но не нужно мне было это!