Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Спектакли мы давали в малюсеньком университет­ском клубе, иногда премьеры выносились в клуб Дзер­жинского: туда же перетаскивались все декорации и рек­визит - серьезно все было. Народу собиралось - как на Ван Клиберна! Почти.

Такой же театр был организован и в Белорусском по­литехническом институте. Возглавлял его артист Русско­го театра Кочетков, а лидером там был Леня Хейфец. Наши с Леней жизни шли в ногу: он учился в центральной 42-й школе, и я там год обретался; окончив университет, я по­шел в ТЮЗ, он после БПИ поступил в студию при театре им. Янки Купалы. Затем в один год, не сговариваясь, мы с ним поехали в Москву: Ленечка - в ГИТИС, а я - во ВГИК. Он учился у Попова и Кнебель и вырос в замечательного, крупнейшего режиссера, был главным режиссером Теат­ра Советской армии (сейчас профессор ГИТИСа). Вот ка­кие кадры давала минская самодеятельность.

Помню, в университетском театре с нами играла Га­лочка Кондрашова, очень талантливый человек, которая после окончания университета уехала в Тулу, поступила в областной театр, а позже, как мне рассказывали, стала режиссером. Такая вот была подготовка.

Фамилия Клеонский в те времена была хорошо из­вестна даже тем, кто мало интересовался музыкой. Знаменитый дирижер-хоровик, он руководил общеуниверситетским хором. Требования к поступлению туда были почти консерваторские. Студенческий хор Клеонского исполнял великие сочинения русской и зарубежной классики, студенческие театры тоже играли классику - Горь­кого, Чехова. А сегодня вся самодеятельность, к сожале­нию, по сути превращена в КВН.

"Это не тот Штирлиц!"

В драмкружке самым близким для меня другом стал Лев Томильчик. Впрочем, в то время в БГУ, располагавшемся компактно в трех корпусах, почти все друг друга знали: то по спортивным секциям, то по самодеятельности. Будучи уже взрослыми людьми, разойдясь каждый в свои "науки", мы со Львом Митрофановичем продолжали дружить. И когда мой старший сын стал интересоваться физикой, я все хотел показать его своему другу, но Мишка ни в какую не соглашался, а отправлял свои работы в Московский физико-технический институт, они ему оттуда присылали новые задания и оценки за предыдущие контрольные. Так он закончил с отличием заочные подготовительные курсы МФТИ, а когда пришло время поступать, сказал мне: "Твоя профессия, батя, - это твоя профессия, а я хочу заниматься теоретической физикой. И вот теперь выполни, пожалуйста, свое обещание, познакомь меня со Львом Митрофановичем Томильчиком. У меня к нему есть куча вопросов". Я созвонился с другом, и мы заявились к нему.

- Мы тут поговорим, а ты пока чай пей, - сказал мне Лев Митрофанович.

Часа два они беспрерывно говорили на совершенно незнакомом мне языке - я ничего не понимал. Ничего! Чувствовал себя абсолютно беспомощным и только пил чай. Лишь в один какой-то момент я вдруг встрепенулся, услышав фамилию Штирлиц, а Лев Митрофанову расхохотался:

- Это не тот Штирлиц!

Мол, ты давай, папа, пей чай дальше. Столько чая я в жизни не пил! Было такое ощущение, что если я накло­нюсь, этот чудесный напиток из меня польется. Наконец, мой друг сказал:

-Ты этого не знаешь, у тебя удивительный парень. Конечно, надо ехать в МГУ.

И добавил:

- Я не понимаю, почему такой сын родился у тебя, а не у меня.

Словом, благословил. Мой Миша поехал и поступил.

Автора! Автора!

В послевоенном университете работали блистатель­ные педагоги: репрессированные, отсидевшие в лагерях, они были направлены в Минск, определенный для них чертой оседлости. Легенды среди студентов о них ходи­ли. Но эту плеяду я уже не застал, к моему появлению в университете срок их пребывания в Минске окончился, и они разъехались - кто в Ленинград, кто в Москву.

Однако и те, у которых довелось учиться мне, были замечательные педагоги.

Был у нас преподаватель античной литературы по фамилий Лапидус, очаровательный, интеллигентный, тонкий человек. Весь погруженный в греческую поэзию, он представлялся мне древним греком, случайно оказав­шимся в нашем времени.

И однажды я его решил по-свински разыграть, хам был. Говорю, что рылся я в библиотеке и вот нашел греческие стихи, а библиотекарша не знает, откуда это и что за отрывок (в послевоенных библиотеках рванины много было).

- Так, так, любопытно.

- Он явился, как Деус экс махина,

Неожиданным громом низвергнут.

Фимиам благовонный богов

Он принес на главе златокудрой...

Лапидус прочитал, улыбнулся и сказал:

- Автора, Игорь, я хорошо знаю. Вы артист и пре­красно, что в драмкружке играете. Это ваши стихи.

Я растерянно пожал плечами:

- Это все от любви к Вам. Это неловкая шутка.

Зарубежную литературу нам блистательно читал знаменитый академист Факторович - всегда в галсту­ке, подтянутый, чистенький, воротник накрахмален. Я помню начало его первой лекции: "Обмакните перо своего невежества в чернильницу мудрости..."

Его противоположность, профессор Гуторов, пре­подавал введение в литературоведение. Шебутной, жиз­нерадостный человек, на его лекциях жутко весело было: всякие байки рассказывал, частушки пел. И вот однажды (было очень жарко) он читает лекцию, сни­мает пиджак, вешает его на спинку стула, оставаясь в рубашке с короткими рукавами - и о, ужас: весь в на­колках! Ну, просто весь! И тут он как бы мимоходом говорит: "Ребята, из беспризорников я, но, как видите, дожил до профессора, и, между прочим, говорят, непло­хого. Так что, если будет у вас тяга, если будете учить­ся, то вы сможете многого достичь и в литературе, и в других видах художественной деятельности". Прелест­ный дядечка.

А преподаватель Шнитке, обучавший нас языко­знанию, был знаменит тем, что применял на экзамене свою "фирменную пропускную систему": сам пузатый, дверь откроет наполовину и становится в проеме, так чтобы едва можно было пролезть. И запускал по одному в аудиторию. Причем для парней живот убирал, а вот девчонкам доставалось. Хороший мужик был, но забавный. Про него поговорка ходила: "С миру по нитке - диссертация Шнитке".

Не могу забыть, как "интересно" проходили лекции по белорусской литературе. Преподавательница (лите­ратуры!) приходила, открывала толстую тетрадь с по­желтевшими страницами и начинала монотонно читать с того места, на котором остановилась на предыдущем занятии. Тут начинались и морской бой, и крестики-но­лики...

Когда же пришла пора дипломной работы, то, дабы не думали, что все пять лет мною постигались лишь две дисциплины - театр и спорт, - я, видите ли, захотел за­няться научным исследованием. Придумал тему: "Писа­рев - критик Пушкина". Мне было интересно разобрать­ся, как так: Писарев неизменно восхищался Александром Сергеевичем и вдруг написал о нем критический отзыв. Это филологическая работа, не журналистская, и я сей­час понимаю, что только благодаря молодому препода­вателю Нине Александровне Сницеревой, которая, види­мо, на заседании кафедры поручилась за эту работу, мне позволили ее писать, и она состоялась. Нину Александ­ровну я хорошо помню: миниатюрная, ослепительно кра­сивая женщина, всегда прелестно одетая и пахнущая хо­рошими духами. Кроме того, что она была преподаватель, она была еще и женщина. И как же глубоко должен был врезаться в память пятикурсника этот осколок, что он прочно сидит во мне до сих пор. Нина Александровна, к слову, преподавала и Светлане Алексиевич, гениальной нашей писательнице, и, поскольку хорошие люди сходят­ся, они дружны между собой.