Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Тогда в Минске много бесконвойных немцев ходило. Кроме того, в нижней части здания театра было что-то типа лагеря пленных: они там жили, свободно общались с жиль­цами, их мастера-столяры приходили, предлагали сделать табуретки, какие-то подставочки - в общем, любую рабо­ту готовы были выполнить, а сердобольные наши люди их за это кормили.

И вот однажды возвращаюсь я с очередной футболь­ной баталии, забегаю в театр и - торможу со всего маха... Господи, божественная музыка! Вижу: жалкого вида не­мец, в общарпанной форме, играет на этом инструменте. И я, мальчонка, застыл...

Стадион "Пищевик"

И вот в это время, когда кругом лежали руины (!), в парке Горького работал микроскопический стадион "Пи­щевик" с огромным количеством спортивных секций: волейбол, баскетбол, бокс, борьба, фехтование... Все бес­платно! В городе, невзирая ни на что, даже проводились спортивные соревнования. В этом отношении послевоен­ный Минск был удивительный город. Причем, когда па­цан уже входил в команду, ему выдавали форму. Тоже бесплатно. И это после такой войны! А руководили сек­циями мастера! Секцию бокса, например, вел чемпион республики по боксу в тяжелом весе Николай Иванович Ачкин.

Я до конца своих дней буду помнить легендарную женщину малюсенького роста, тренера по баскетболу Любовь Львовну Щукину, которая брала к себе всех под­ряд: и высоких, и низких, и толстых, и изможденных, и даже плохо видящих - главное, чтобы мальчишки не болтались по улицам. Идти-то некуда было, на весь го­род работал один-единственный, оставшийся после не­мецких солдат кинотеатр. Очереди туда были безмерные! Мы, пацаны, ходили в кино на "хапок": брали кого-нибудь, раскачивали и забрасывали ближе к кассе, и он, потолкавшись там, пробирался к окошку.

Я у Любови Львовны играл во втором составе цент­ровым разводящим - маленький был, но шустрый, и хо­рошо с мячиком ладил.

А зимой на "Пищевике" заливался каток. Если не было своих коньков, ты сдавал пальтишко и валенки, тебе давали номерок и коньки. Рядом была чайная, где мож­но было погреться кипяточком, и когда мы переехали уже на Карла Маркса, на каток ходили всей дворовой компа­нией.

Когда сегодня я слышу о возведенных спортивных комплексах, ледяных дворцах, горнолыжных курортах и узнаю при этом, сколько нужно семье заплатить денег, чтобы воспользоваться их услугами, мне становится не по себе. Непостижимое нынче время для моего несовре­менного восприятия.

Если действительно хотите заботиться о здоровье на­рода, последуйте примеру стадиона "Пищевик"!

Ребята нашего двора

Двор наш был хороший, ухоженный. Дворничиха жила в подвальном помещении с сыновьями, один из ко­торых, Толя Третюк, был из нашей компании. В этом доме жили Эдик Миансаров, будущий знаменитый пианист, Леня Красненко (сын генерала). К нам во двор приходил Гриша Фрид, который потом стал мастером спорта, авто­гонщиком. Вот такая была наша дворовая компания.

Никто нас во дворе не ругал, никто не прогонял. Реже бывал с нами Эдик; он, если и выходил, то только посмот­реть. Когда ты подходил к его квартире и слышал, что он играет на фортепиано, было бесполезно звонить или сту­чать - Эдик не отзывался, он весь был в музыке.

На I конкурсе имени Чайковского Эдька занял 4-е ме­сто. Я имею в виду тот знаменитый конкурс в 1958 году, когда лауреатом первой премии стал Ван Клиберн, счи­тавший Эдика выдающимся пианистом.

Ван Клиберн дал в Минске один концерт. Ажиотаж был немыслимый! Здание клуба Дзержинского атакова­ли со всех сторон: пробирались через крышу, через туа­летные окна - творилось что-то невероятное! И мама Эдика, Тамара Вартановна, тоже пианистка, взяла меня на концерт как друга семьи (самого Эдьки в тот момент в Минске не было).

Перед выступлением Клиберн вышел из клуба и, пройдя сквозь замершую от неожиданности толпу, подо­шел к Тамаре Вартановне. "Это друг Эдика", - предста­вила она меня. И когда он обнял ее за плечи, я был пора­жен: эти длиннющие пальцы! Невероятно длинные пальцы! И сам он был длиннющий, высоченный, с рыже­ватой вьющейся шевелюрой парень, который извлекал из рояля небесные звуки.

Моя "любимая" физика

Переход из школы в школу в послевоенном Мин­ске осуществлялся очень просто: в каком районе семья получала жилье, в ту школу детей и переводили, по­этому мы в большинстве своем множество школ обла­зили.

В 37-й, на Танковой, я учил:

"Пти зуазо пур ву репетер

Э тьен шерше ву кэльк' грэн..."

Это вроде как по-французски, хотя в Новосибирске я начал изучать немецкий. Что я делал в 42-й школе, не знаю, потому что там был английский язык, а пришел в 4-ю - снова немецкий.

В 42-й, центральной, так называемой элитарной школе я проучился всего год, потому что, когда открылась мужская школа № 4, все окрестные заведения для ее укомплектования сдали туда "самых лучших" - тех, кого не жалко. В класс "А" собрали серьезных ребят, ме­далистов, а в "Б" - наш табор.

Так не хотелось идти на уроки! Собирались мы с ре­бятами, сидели и трепались обо всем на свете. Закурил я поздно, в классе восьмом или девятом. Сразу жутко не понравилось: так невкусно, ужас! Зато теперь дожил до того, что сигареты для меня - предмет первой необходи­мости. Сейчас это все кажется незначительным, а тогда в школьном сортире собирались пацаны, уже профессио­налы, дадут тебе "болванчик" докурить, и ты тянешь че­рез силу, только для того, чтобы со взрослыми ребятами вместе побыть.

Это было нечто вроде мужской гимназии, где пос­левоенную пацанву учили всему, даже танцам. Пред­ставляете, парни после перекура на перемене приходи­ли на урок бального танца, брали друг друга за руки - и тым-дырьям, тым-дырьям... Взбрело кому-то в голову: а вдруг случится, попадут они в девичью школу - вот и проявят себя с лучшей стороны. А пацаны проникали в девичьи школы через окна туалета (девчонки открыва­ли), и я вместе с ними тоже лез, штурмовал, а потом весь вечер стоял тихонечко в спортзале возле стенки, смот­рел, как танцуют - сам-то ничего, кроме тым-дырьям, тым-дырьям, не умел, да и то с партнером, а к девочке и подойти-то боялся.

Вел уроки танцев какой-то удивительный человек: сам длинный, брюки тонкие, и ботинки на толстенной подошве красного цвета.

А вот физруком у нас был великий Николай Ивано­вич Ачкин. Большой, огромный, седые вьющиеся волосы, кулачище - как две моих головы. Он вел в школе также секцию бокса, но я этим видом спорта заниматься не стал - не понравилось: тебя по морде бьют, и ты тоже бьешь человека. А на одном из вечеров все неожиданно откры­ли, что, оказывается, наш чемпион Николай Иванович увлекается поэзией Есенина. Помню, что я с замиранием сердца слушал, как он читал.

С точными науками я всегда был на почтеннейшем "Вы" и на большом отдалении - ничего не понимал! Ма­тематики всевозможные - алгебра, геометрия, тригоно­метрия - это был какой-то кошмар! Литература - дру­гое дело. Читал я много, и ко мне хорошо относилась преподавательница русского языка и литературы Дина Львовна Фрид. Я помню ее, помню ее лицо. У нее был ро­ман с физиком Яковом Самуиловичем Фридляндом, ко­торый закончился благополучно, они поженились. Дина Львовна просила его, чтобы он меня не трогал, посему на физике, прячась за учебник, я мог хотя бы дышать, за что благодарен Якову Самуиловичу по сей день. "Не выучил? Забыл тетрадку? Ну, ладно". А на экзаменах Яков Самуи­лович посадил меня за спину моего друга Володи Саврея, который поступил потом в элитный вуз - Ленинград­ский военно-механический институт.