Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

– Это не ваши слова.

– Да, это написала Вера Комиссаржевская.

– Насколько я помню, у неё было психическое расстройство.

– Может, и у меня тоже… Но я хотела бы ТАК «расстроиться»…

– Вы мечтали о славе Комиссаржевской?

– Нет, конечно, может быть… Но ведь я узнала про неё уже юной, уже повзрослевшей заболела идеей посвятить всю себя одному только театру. А всё началось в бессознательном возрасте, – это я про «жечь себя», – уничтожать себя, не дорожить собственной жизнью, не цепляться за неё…

Вспомнить… Головокружительная спираль несёт тебя к самому первому проблеску сознания, как на американской горке перехватывает дыхание, вниз тянет что-то отяжелевшее в животе, и, кажется, сейчас дойдёшь до основы, до самого зарождения своей души. Сердце сжимается от этих первых картин и запахов, где перепутались явь и сны.

Почему тебя нет в моих воспоминаниях? Есть городок с одноэтажными домами, чудно пропахший дымом из печных труб, чёрный пёс с капелькой крови на ухе, горка в детском саду, под которой валялся разбитый унитаз, большие цветные кубики сколоченные из фанеры, из которых можно было строить домики, бесконечная ночь, на улицах – моряки, моряки, моряки, такие красивые в своих кителях с золотыми пуговицами, и сопки, пахнущие голубикой и багульником, но тебя – нет. Утром, проснувшись, я перелезала через сетку своей кроватки к папе. В уголках его глаз ещё были засонки, вдвоём мы наслаждались ленивым утром, и я вдыхала и вдыхала его запах, запах покоя и защищённости, который потом всю жизнь искала в мужчинах.

– Да, ты была «Читой» этого Тарзана, – так ты писала на обороте многочисленных сделанных им фотографий, где я – ещё существо без Сознания, – Приходя из плаванья, он только с тобой и возился.

Как потешно ты кричала: – Уки почь от Негипта!

– Ты ревновала?

– Вот ещё! Правда, иногда мне казалось, что для него я только – способ продолжить род, о котором он так пёкся. Правда, ждал он мальчика…

– А ты?

– А ещё хотела пожить для себя… Что я видела? Войну, латвийскую провинцию? Этот проклятый военный городок? Мужчины – в море, а ты сходи тут с ума от тоски… А где-то родной Ленинград, клубы, танцы…

– Когда меня спрашивали: «Как тебя зовут?», я отвечала: «Саша – сынок». Я сама не могла это придумать, кто-то уже внушил мне, как я всех разочаровала, родившись девочкой. И я с радостью поддержала эту игру: никаких кукол! Только мишки и собаки!

– Да, ты не была той девочкой, о которой может мечтать мать: ласковым котёнком. Ты играла с мальчишками, как настоящий пацан: я пришла за тобой в детсад, а ты в луже лежишь, между прочим, в одежде, которую я должна была стирать, не имея «горячего водоснабжения: – Тише, мама, мы в войну играем! Ну, вроде как, – чего припёрлась?

– Может, это, всё-таки, потому, что я не слишком занимала твоё внимание. Разве ребёнок сам может отторгнуть мать?

– Всё выдумываешь! Я только тобой и занималась! Я была к тебе привязана с самого твоего рождения, ни на кого же не оставишь!

– Привязана – то самое слово, как раб к своему столбу.

– Что ты про это знаешь! Вы, с вашими мультиварками, что вы вообще знаете про нас? Тогда большим счастьем было выйти замуж за офицера, да ещё такого красавца, по большой любви. Но привёз он меня с тобой недельной не на северный берег Чёрного моря, а на южный – Баренцева, в деревянный барак. Утром рано растопить печку, нагреть бак с водой, иначе тебя не распеленать, а ты, мокрая, орёшь. Пеленки разверну – а от них пар, и разит мочой, а то и чем похуже. А у меня мастит, а ты как вопьёшься беззубой пастью, я в крик, и ты орёшь. Кормить грудью не смогла, что делать? Где достать детское питание? А у тебя – рахит, какие витамины за полярным кругом? В магазинах пирамиды из банок с крабами и ананасами – и больше ничего! Ты всю жизнь должна меня благодарить за то, что ноги у тебя прямые: настояла, вывезли тебя в отпуск в Геленджик. И одна я, совсем одна, мама в Ленинграде, а мне только 23 года, ещё ничего не умела. А Лёня придёт из похода, купит кило шоколадных конфет, посадит тебя на стол и конфеты высыплет тебе на голову, сидишь на горшке, жрёшь шоколад, вся перемажешься, он только хохочет… – Да! Теперь я могу сказать: я была не готова! Не готова!

– Отец потом признался, что от первого ребёнка ты избавилась. У нас бы мог быть… или могла…

– Кто бы говорил! У тебя их могло быть сколько? Семь? И где они?

– Знаешь, теперь мне кажется, что честнее не родить, чем сделать кого-то заложником своих неразрешимых проблем.

– Умничаешь, как всегда? По-простому нельзя? Ты просто – эгоистка, зацикленная на своём пупе. Ты так и не решилась посвятить свою жизнь кому-то другому…

– Не решилась… Посвятить жизнь… Я потом видела их, этих несчастных, некрасивых, почти нищих, из последних сил тянущих бремя ответственности за потомство, которое будет таким же несчастным, почти нищим, без надежды на любовь и семью… Может быть, в другом обществе, в другое время все имели бы шанс «по способностям», но у нас всё было очень определено наличием жилплощади и денег на содержание ребёнка, иначе – да, идти работать в детский сад и уничтожить всё, заложенное отцом?

– На мой взгляд, лучше бы ты так и сделала. Но, чего уж теперь…Я сделала для тебя всё, что могла… А ты… Вот опять – этот высокомерный взгляд, вот так, как у отца, вниз поехала губа: – Ну что вы хотите? Это же Лариса Леонидовна! Какое презрение! За что? За то, что я не так образована?. Да, мне было двенадцать, когда началась блокада, к счастью, вовремя эвакуировали, а какое там ученье, в детском доме, да ещё и двухлетняя Музка на руках…

– Муза… – Пьяная, наверное, была, но сказала, что ты измывалась над ней, как самая настоящая садистка…

– Ладно, я – дура необразованная, а теперь ещё и садистка…

– Стою в кроватке и ору. Заходит соседка, пытается успокоить, я показываю на голую попу и кричу: – кооовь! Кооовь! Это ты меня отлупила и ушла.

– Ты не можешь это помнить! Ты и слова-то такого ещё не знала!

– Потом уже соседка Ганна рассказала. Зачем ей выдумывать? А слово, видимо, знала, не в первый раз, значит.

– Нехорошо, несправедливо. Я ведь и песни тебе пела, и книжки читала.

– Пела ты, действительно, замечательно, я помню эти песни, а книжки я читала сама, как только научили.

– Я же и научила, ну, шлёпала иногда, когда нервы не выдерживали, да кто ж этого не делал? Ты сама не больно ласкова со мной была – папина дочка, вся в него. Одевала я тебя, как картинку, сама шить научилась. Купили новое пальто, отпустила тебя в детский сад – он через дорогу, совсем близко…

– Я помню! Вместо тротуаров – деревянные настилы, а между ними колея от грузовиков – глубокая, жидкая грязь. Мне почему-то очень интересно было идти задом наперёд. Настил на перекрёстке кончился и навзничь, спиной я в эту грязь и рухнула, пришла в детсад зарёванная.