Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

Жизнь с Надеждой Николаевной тогда, действительно, была замечательной. Её так забавляло, как Маруся ждёт Киру, как расцветает ему навстречу, как теряется, роняет столовые предметы, зависит от каждой шутки, реагирует непосредственно и сразу, зависит, зависит… зависит..

Из Англии приехал Бернард Джей, самый красивый мужчина, которого Маруся видела. Они задружились во время английских гастролей. Ему устраивали приёмы, когда Кира был занят, Беню оставляли с Кравченко (Жбаном), который, не зная ни одного слова по-английски, рассказывал ему анекдоты. Войдя в номер гостиницы через два часа, Кира с изумлением видел хохочущего, всё понимающего Беню.

Втроём не зажили. Самый счастливый период быстро закончился. Кира стал холоден, бесчувственно смотрел в потолок, наконец, признался: ты слишком легко мне досталась, я должен был тебя завоёвывать.

Что тут скажешь? Наверное, он был прав. Маруся, слишком глубоко усвоив поэзию Цветаевой, почти идентифицировала себя с Мариной Ивановной. Категорично. До конца. Без жеманства. Без ухищрений. Заем прикидываться, заманивать, разжигать пыл, если я уже – вся твоя? Маруся не знала, что такие отношения возможны на расстоянии, в переписке, а в жизни утомляют. Особенно такая привязанность тяготит профессиональных ловеласов, каким оказался Кирилл. Видимо, потому и не торопился разводиться. Жена его не утомляла.

Летом на несколько дней втроём: мама, Кира и Маруся поехали на родину деда, в деревню на реке Паша, рядом с Петровским каналом. Поселились в одной комнате на втором этаже огромного, столетнего дома. Пять сестёр деда Филинова пекли фантастические пироги с сигами и в голос, по-народному пели: «что ты, ветка бедная, ты куда плывёшь?» Много лет спустя Маруся узнала, что стихи – Ивана Мятлева.

Глупая Маруся, как многие тогда девицы, заметив прыщик, тут же начинала его выдавливать. Почти всегда на этом месте образовывалась огромная воспалённая шишка. Кира дотрагивался до неё и говорил: «И Карлссон снова проверил, не проросла ли персиковая косточка!» Марусе это казалось верхом остроумия. Но была история с нарывом ещё более драматическая: у Маруси тогда, без мамы, которая, вроде бы, должна была бы направить, было плохо со вкусом: она, не имея денег, сама соорудила себе чёлку и покрасила волосы перекисью водорода. Если прибавить к этому самое короткое из возможных мини и растянутую кофту, связанную ещё мамой, вид был, мягко говоря, залихватский. И вот, в день сдачи экзамена по русской литературе Маруся утром не смогла открыть глаз, над которым накануне что-то выдавливала. Шишак ещё и пульсировал. Маруся бросилась в поликлинику, но там её перенаправили в районный кожно-венерический диспансер. Высидев очередь с сифилитиками, Маруся, наконец, попала к врачу, который намазал шишак вонючей мазью Вишневского и заклеил глаз пластырем крест-накрест. Он в сочетании с вытравленными волосами и вульгарной чёлкой явно указывал на профессию, к которой Маруся не имела чести принадлежать. Вот в таком виде она и отправилась на экзамен, но, конечно, опаздала. Юрий Николаевич Чирва уже уходил по аллее. Маруся догнала его и протянула справку из КВД. Господи, какой удивительный человек, дай Бог ему здоровья! Он совершенно невозмутимо, не задав ни одного лишнего вопроса, попросил дать ему зачётку и со словами: «Я верю в Ваши способности!» поставил пятёрку по литературе.

Но, вернёмся в деревню на Паше. Закаты были фантастически красивы, Маруся рвалась куда-то, в поисках ускользающего несбыточного, предлагала Кириллу погулять, разделить восторг. Он отвечал: – «Я не вписываюсь в твоё представление о счастье.»

Ночью пытались любить друг друга под одеялом, а мама делала вид, что спит.

Можно предположить, что Маруся от отчаяния занялась неумелым психоанализом, и, желая вернуть счастливые дни, подчинить ускользающего возлюбленного, окончательно его присвоить, написала жестокое письмо. Оно не сохранилось, но отзвук его в письме Кирилла:

«Мариша! Я тоже начну с призыва к самообладанию, и логике, и уму. В отличие от тебя, пишу это письмо обычными чернилами, хотя оно и имеет для меня огромную ценнность. Ты во многом права, ты – действительно, умная 21-летняя женщина, поэтому надеюсь на эти твои качества. Всё, что ты пишешь о маленьком, некрасивом, тщедушном, изуродованным мальчике – правда. Я мало рассказывал тебе о своём детстве, ты сама дошла до всего – честь тебе и хвала за это. Действительно, я был одержим комплексами, да и сейчас у меня их предостаточно, как у каждого человека. Действительно, я хотел соответствовать определённому идеалу мужчины, который почерпнут из Хэмингуэя, Куприна и Лондона. Я многое для этого делал и многого добился. Я хотел быть мужественным и решительным, и стал таким, может быть, – напоказ. Я совершал в своей жизни самые разные и хорошие, и дурные поступки, может быть, на очень поверхностном уровне. Но я знаю каков я, и на что я способен. Если я чего-то не делаю, то только потому, что не хочу, а если сильно захочу, то делаю всегда. Мой теперешний кризис проявляется в том, что я ничего сильно не желаю: могу делать, могу не делать, но не делать – легче, и я, как всякое разумное существо, поступаю согласно этому. Ты ошибаешься в одном: внешний вид сделать легко, быть таким на самом деле – трудно. Губит меня одно – ты совершенно права: сострадание к ближнему. Только я называю это любовью или жалостью. Моя беда в том, что я всех могу понять и каждому человеку посочувствовать, я только помочь ему не могу, стоит человеку помочь – он повисает на тебе, и уже не выпутаться. На мне висит слишком много людей. Твоё письмо вырвало меня из мучительных раздумий Буриданова осла перед двумя кормушками сена. Почитай повесть Горького «Коновалов» или посмотри спектакль «Хозяин» – там герой – носитель «сострадальческой» философии, вынужден покончить с собой потому что не может осчастливить людей к которым неплохо относится. Во мне – нерастраченный запас нежности, я нежный человек, но теперь я предоставлю этому кладу гнить внутри меня посмотрим, во что это превратится. Я был сострадальцем – теперь хватит! Все вокруг требовали: «Поступи!» (но так, как было бы лучше нам!). Хватит с меня! Я начинаю действовать, поступать, пусть решительно, бесповоротно, жестоко. Я надеялся на понимание – меня не поняли, приняли за другого человека. Ты не представляешь себе, как трудно быть сильным каждому сильному, если только он не животное, грубая скотина. Я «плакал в трансе» рядом с тобой, потому что не хотел быть сильным, теперь я им буду. Пора вырваться из этого болота, в котором я вязну, разрубить все узлы. И начну я с тебя. Я сострадаю тебе необычайно, знаю, что наношу тебе тяжелейший удар. Мне трудно писать всё это, но я это сделаю. Ты мне чрезвычайно симпатична, у меня болит за тебя душа, я хочу тебе добра и счастья… но не со мной. Я не люблю тебя. Я не могу назвать своё чувство любовью. Я сознаю свою вину, раньше она убила бы меня, теперь – нет. Я сохраню самые добрые воспоминания о тебе и не более. Ещё вчера я мог сказать тебе всё это и потом добавить: – Решай сама! Теперь – нет. Я всё решил. Так будет лучше. Ты можешь избрать любую форму отношений между нами, или даже разорвать их совсем, это твоё право, но прежних отношений не будет. Найди в себе мужество дочитать всё это. Тебе очень больно, я знаю. Больше я не буду утешать тебя. Не пытайся меня переубедить – я поступил, так будет правильнее. Моё поведение по отношению к тебе было бесчестным, я признаю это. Впредь этого не будет. Я никого не люблю. Теперь я совсем один: голый человек на голой земле, у меня никого нет – и это болит, но я выдержу, ты меня плохо знаешь. Будь моим товарищем, попытайся взглянуть на меня по-новому, я не такой, каким тебе кажусь. Я знаю – ты потребуешь разговора. Я его выстою. Я скажу тебе всю, а не половину, как обычно, правды. Назову всё своими именами. Крепись. Продолжаю быть твоим советчиком и помощником. Я всегда в твоём распоряжении. Но слабости в отношении тебя я больше не допущу. Моё решение затронет не только тебя, но всех людей, с которыми я общаюсь. Во мне больше нет ни сочувствия, ни жалости.»