Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

Посмотрел, и назначил репетицию и ввод. Дальше Мнишек было три, играли в очередь.

Все эти события окончательно расшатали неустойчивую нервную систему Маруси, она истерила, совершала какие-то безумные поступки, среди ночи, накаченная коктейлями, которые предлагали многочисленные поклонники, являлась на Большой проспект. Кирилл отдалялся, Маруся вела себя всё хуже, становясь воплощением Настасьи Филипповны…

Однажды, как это обычно и бывает в театре, в котором люди проводят большую часть своей жизни, и, соответственно, именно среди коллег находят себе партнёров, Маруся увидела, как на шею Кириллу бросается студентка, талантливая, хваткая.

На Лене Кира женился осенью.

Маруся… как описать это состояние непрерывного стона? Многим женщинам оно знакомо. «Мой милый, что тебе я сделала?» Так говорят одни. «Да больно ты мне нужен! – говорят другие, знающие себе цену. – Я и получше найду со своей-то красотой!» – встряхивают кудрями, надевают новое платье… Ах, если бы так уметь! Маруся, видимо, была из числа прирождённых жертв. Из тех, кто месяцами, каждый день и каждую ночь задают себе бессмысленные вопросы, не имеющие ответа.

«Зачем ты позволил мне смотреть на мир твоими глазами?»

Ты сказал: «Лена трезвый, реальный человек! Это достоинство.»

Но у тебя уже была жена, которая устраивала тебя трезвостью, реальностью, деловитостью. – «Купила полтора метра кожи, мне пиджак сошьём, и, если останется, – тебе кепочку». А затем попыталась отвоевать у вас комнату. А ты при ней гордился тем, что у тебя – двадцать пар обуви!

Ты сказал: «Ты меня не понимаешь!»

Понимаю, Кира, но… тебе нужно другое. Тот мир мой, который ты называешь придуманным – моя духовность. Женщина, которая тебя понимает – та, что признаёт только за тобой право на эту духовность, не вмешиваясь, зная своё место. Я понимала тебя, но оспаривала первенство: сама рассуждала, выбирала стихи, любила их, философствовала, это унижало тебя, и этого ты не мог мне простить – моей попытки быть равной тебе.

«Если бы ты не была такой, я бы тебе многое прощал!» – Я не могу не быть «такой».

Зачем ты сказал: «Мама каждый вечер говорит о тебе»?

Да, я незрелая, витающая в облаках, высокомерная девица, утомляющая, всё время требующая чего-то, но ты завладел всеми моими мыслями, я преданна тебе и готова на любые жертвы. Твоя мама это чувствует.

Я не могу себе представить жизни отдельно от тебя!

В самом деле, наверное, есть связи, которые невозможно разорвать. Особенно когда объединяет профессия. Кирилл очень хорошо знал Марусю, каждый раз, когда в возвышенном порыве она, либо ударялась затылком о тумбочку, либо падала навзничь, споткнувшись о единственный камушек на дороге, он повторял: – ты всё трагической актрисой себя представляешь, а на самом деле ты – клоунесса! Именно Марусе он предложил поставить с ней моноспектакль по пьесе Саши Ремеза «Божественная Лика», основанной на истории отношений Чехова и Мизиновой. Репетировали урывками, находя короткие интервалы в основной работе. Они снова стали друг для друга мужчиной и женщиной тоже урывками, от слова «урвать». У судьбы. У людей. Марусе приходилось иногда звонить, чтобы договориться о репетиции. Лена была беременна, однажды она подошла к телефону и резко спросила: – Зачем ты ему звонишь? – Маруся сорвалась и ответила недостойно. Почему? Потому что считала Кирилла своей выстраданной собственностью. А работа создала между ними какую-то новую, удивительную близость. Режиссёр так точно поставил перед артисткой задачи, так просто объяснил то, над чем Маруся безуспешно билась до тех пор, что спектакль стал главным событием её творческой жизни, её визитной карточкой.

Но – зло есть зло, оно, как известно, аукается. Аукнулось спустя много лет, когда новая «свекровь», известная актриса, встретила вошедшую в дом Марусю вопросом в упор: – Зачем вы звонили беременной женщине и говорили ей, что спите с её мужем? – Господи, как же было стыдно за тот давний срыв! Хотя союз с Леной продолжался не так уж и долго. Кира получил диплом режиссёра, и стал надолго уезжать из Ленинграда. У него была своя жизнь, у Маруси – своя, но письма продолжали приходить.

Из Орла. Апрель 1977

«Здравствуй, Маша!

Ровно две недели рассуждал о том, с какого обращения начать. А потом плюнул. Перестал конструировать общение. Я теперь пьян, но это ни о чём не говорит, я теперь не пьянею. Я бы тебе и трезвый написал, но это было бы разумнее.

А сегодня я пишу тебе безрассудное письмо. Маша, Маша! Сколько бы мы с тобой ни говорили – никак договориться не можем. Да и не договориться.

Суть в том, что, когда я вернусь в «колыбель революции», все эти слова, (и это письмо) потеряют смысл. Не исключено, что я отрекусь и от этих слов, и от этого письма. И это будет верно. Но не значит, что хорошо.

Ты изредка снишься мне. И я сознаю, что виноват перед тобой. О твоей вине я не хочу говорить, я забыл, – в чём она?

Есть связи, которые невозможно разорвать, кто бы как бы ни старался. Я очень старался разорвать всё, что можно. И, наверное, можно пресечь, но нельзя перечеркнуть память. Нельзя вычеркнуть ночной перегон Москва-Ленинград, и первое исполнение песни № Поручик голицын» и оконную раму вагона, уходящего в Болгарию. Нельзя забыть вкус и запах и цвет. Нельзя забыть даже секунду, даже атом.

Глупо! Глупо! Я собирался писать о себе, а пишу о невысказанном. Я знаю, что всё меняется, и что мы – другие. Я не хочу рядиться ни во что – это бессмысленно. Я не Монро Стар, хоть и предвижу в нём свой конец, который надвигается неотвратимо. И сколько ещё осталось – Бог весть!

Я не прошу ничего. Я просто горюю, горюю сверхсил (м. б. это слово надо писать раздельно? – я пьян.) Я часто думаю: хоть бы три дня опять вместе, хоть бы день. Просто наговориться. Как Понтий Пилат желал только одного: – встречи и ещё одного разговора. Но знаю я, что ничто не спасёт – ни миг, ни час, ни день – ничто. Не лучше ли сделать ещё одну попытку забыться и заснуть.

Наивно. Видишь, Машка, я откровеннее, чем ты. Я ничего не маскирую, не конспирирую. Хоть и прошу сохранить это строго между нами (особенно прошу молчать с Натальей Пожарской – она никому не скажет, но начнёт обсуждать этот вопрос со мной, а мне это ни к чему.)

Мы расстаёмся с тобой надолго, не исключено, что навсегда. Это тяжело и страшно. Но так будет, и не надо ничего менять. Мне было бы легче, если бы я не изменился со времени нашей встречи в садике – во дворе под моими окнами.

Но мы тогдашние – в прошлом. Я знаю, что и ты уже в прошлом. Каждый сам по себе. Так хочется схватить за хвост проклятое время и повернуть вспять, и отыскать ошибку. Но – немыслимо. Ничего не вернуть. Кончаю рассопливаться. Я ставлю прекрасный спектакль по пьесе Ремеза «Выпускники», там и про нас тоже.