Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

Он был беззащитен перед любовью. Боль той, вашей с ним потери сделала наши отношения чем-то запредельным. Конечно, он скрывал от меня многое, но иногда был предельно откровенен. Говорилось и о других женщинах, у них, у каждой была своя роль. Но из всех откровений я взяла на себя смелость сделать вывод: Ты – начало его зрелости, я – конец. Мостик лёгкий и надменный между нами – его жизнь. В ту же ночь, когда говорилось о тебе, за два дня до смерти, глядя в глаза, (всегда глядя в глаза): – А знаешь, я ведь удивительно счастливый человек. Жизнь наконец-то, повернулась ко мне лицом.»

Маруся, хорошая, наверное, не смогу больше писать сегодня. Да и сказано уже главное. Если у тебя возникнет потребность поговорить со мной – отвечу на любое твоё письмо. Можеь быть, хочешь спросить о чём-нибудь. Не желание поделиться болью толкнуло меня на поиски Маруси. Хотелось поделиться любовью. Может быть, это тоже эгоизм с моей стороны. Но ты – единственная из всех женщин, которой причитается половина того огня, той робости, той звенящей нежности и неугасающего беспокойства, и всего света, которые достались мне. И они действительно твои. Целую тебя. Благодарю. Будь Здорова. Живи хорошо.

Ольга. 29.4 92»

Через месяц-другой Братский театр приехал на гастроли в Ленинград с Кириной постановкой (очень, кстати, приличной). Маруся тут же вычислила Ольгу – тот же тип лирической героини, – и после спектакля бросилась ей на шею.

Баландина сказала: – Ох уж, эти мне незаконные…

А Ольга сидели у Маруси сутки, и они поминали, поминали…

– Он всё время сравнивал меня с тобой, невольно: – ой, ты повернулась, как Маруся, ой, у тебя такое же выражение лица…

Он умер у Ольги на руках. На секунду прервал репетицию – тромб, почти мгновенная смерть. Он не дожил полгода до сорока семи.

У меня мистическая убеждённость в том, что мать, посвятившая сыну жизнь и обиженная, забирает его. А законная вдова, разведшая мать с сыном, проявив недюжинные способности, стала хозяйкой всей этой огромной коммуналки и живёт безбедно, благоденствует, Бог ей судья!

06.06.95 Наталья Курапцева

«… Ты меня немножко испугала. Вернее, я испугалась, что ты сейчас Филинова поставишь на пьедестал и будешь на него молиться. Филинова! который загробил твою жизнь.

Но потом я подумала: а какое, собственно мне дело? Это твоя жизнь и твой Филинов. Чего это, спрашивается мне тебя учить, как к нему относиться? Хочешь молиться – молись, в конце концов! Но что-то наш с тобой разговор во мне всё-таки задел, и я, наконец, вытянула стихотворение, которое началось тогда, три года назад. А теперь оно написано. Его тебе и посылаю, поскольку в нём всё сказано.»

У нас с тобой странные отношения, и виноват в этом опять-таки, Кирилл Игоревич. Я никогда не была твоей соперницей, по той простой причине, что никогда не была любовницей Филинова. Он мне даже как-то сказал: «А ведь я тебе не нравлюсь как мужчина.» Я подняла его на смех. А теперь думаю, что его это оскорбляло, очевидно. Но тут уж ничего не попишешь. Филинов, как мужчина мне был никогда не нужен. Моя мама с ужасом говорила: – «Твой Квазимодо!». Я его не любила, я его боготворила. И продолжаю это делать к полному своему удовольствию. Теряется только физический контакт, а духовный остаётся. Правда, я мечтала прожить с ним вместе старость. Думаю, что это было бы колоссально интересно: старик Филинов и старуха Курапцева, мудрые, как черепахи Тортиллы. Не случилось.

Доктор:– Грустная история, но вы сделали из неё выводы? В чём, по – вашему, была причина?

– Я всё пытаюсь описать вам своё тогдашнее состояние: непрерывное стремление к максимальному накалу чувств, само по себе порочное и разрушительное. Так в сексе неумеренный доходит до полного извращения, так наркоман всё увеличивает дозу… Белая ночь, природа, красивый пейзаж обещают какое-то неземное счастье, вот оно, кажется, достигнуто, но вдруг оказывается, что это не оно – это подстава, симулятор, бездушная кукла… И рвёшься дальше, а удовлетворения всё нет…

Но были и совсем простые причины. Оставим то, что Кира был гулёной, а для Маруси это было неприемлемо. Сам по себе образ жизни молодого режиссёра обрекал на многожёнство. Как они стремились, как они осваивали профессию, как они мечтали возглавлять театры! Но… Все места давно были заняты. Что оставалось молодому режиссёру? Спектакли в провинции, месяцы жизни без семьи. А там, в провинции, молоденькие примы, мечтающие зацепиться за «столичного». А если предлагали художественное руководство, – то прощай Питер, навсегда становись провинциалом, зависящим от местного князька!

Так мгновенно распался союз моих однокурсников: Кошелева, который возглавил театр в Новгороде, и Оли Лысенковой, оставшейся в ТЮЗе. Да, мы слишком зависели от обстоятельств. Перед Марусей тоже стоял этот судьбоносный вопрос: куда распределят? Так страшно было уезжать… Маруся была способна на подвиги только в том случае, когда её ситуация припирала к стенке, и тогда, как заяц, сражающийся до последнего, она обнаруживала в себе скрытые доселе способности бороться. В обычных обстоятельствах богатая фантазия рисовала возможные ужасы, и даже поездка летом к морю казалась совершенно невозможной: – а где же я там буду жить?

Почему-то Корогодский оставил Марусю в театре. Почему? Амплуа «героини» было не очень востребовано в детском театре… Маруся играла истерично, неровно, голос всё время срывался на визг… Может, всё-таки, видел учитель потенциал и ждал?

И началось!!!

Дипломные «Вей, ветерок!» и «Открытый Урок», обязательные «Сказки Пушкина», «Наш цирк», «Наш, только наш» и «Наш Чуковский». (Дети с песней выбегают на сцену в прологе, Марусю в мини-юбке ставят в пару обязательно с самой маленькой травести: Ля-ляляляля!)

Марусина страстность требовала выхода. Ей всегда хотелось праздников и фейерверков, не предусмотренных в доставшемся ей детстве. Жизнь вчетвером в комнате коммунальной квартиры, и бедность на грани нищеты. Марусю мало заботило то, что еда – картошка и докторская колбаса, и только по праздничным дням – наборы, в которых – деликатесные сайра, болгарские помидоры, и баночка икры. Её мало заботило, что платьев только два: – одно – школьная форма, коричневая с чёрным передником, менять нужно было, как в армии, только воротничок, он должен был быть чистым, – униформа, скрывающая нищету в классе, где у всех остальных папы – «плавали», в прямом смысле: школа была под патронажем торгового пароходства, другое – домашнее, затрапезное, какой-то фланелевый халат. Однажды Маруся, опаздывая на урок, забыла переодеться, вот это был позор, почувствовав себя практически раздетой, Маруся бежала из школы. Денег у Маруси не было никогда. После школы подружки могли позволить себе эскимо за 11 копеек, пирожок, неизвестно с чем, зажаренный на неизвестно каком масле, или даже только что появившуюся воздушную кукурузу, (так назывался тогда попкорн). Марусе оставалось с независимым видом отворачиваться от всех этих соблазнов, но в тайне надеяться на то, что угостят. Тогда, наверное, и зародилась её любовь к халяве, впоследствии принявшая уродливые формы. Если уже взрослая Маруся дорывалась до угощения, то меры уже не знала, будто пытаясь наесться и напиться впрок, чем часто пользовались те, кто угощал. Маруся балансировала на грани «динамо», но это было уже потом.