Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

В Комитете, в основном, заседали люди, чьё рыльце было давно в пушку. Ну, конечно, ещё кто-то из администрации и старый умница Шапиро.

Грозно потрясли пачкой компрометирующих документов: опозданий на репетиции: «Вы понимаете, что того достаточно, чтобы уволить вас по статье?»

«Вы уверены, – вдруг совершенно спокойно спросила Маруся, – что, если эту пачку положить на одну чашу весов, а на другую – то, что я сделала в театре, эта пачка перевесит? Вы же знаете, что меня хотят уволить не за это!»

Как они опустили головы! Особенно несчастный Миронов, Лёшин однокурсник, вскоре спившийся и умерший.

В тишине раздался голос: «Может быть, вы поговорите с директором?»

В тот момент директором была хорошая тётка Кланина, с которой, играя директоров школ, мы срисовывали манеры и причёски.

«Вас никто не собирается увольнять, вас хотят просто стреножить, это очевидно. Но, скажите, вы сами представляете себе жизнь в ТЮЗе до старости?»

«Ннннн-ее-т!»

«Ну, так давайте договоримся: вы пишете заявление об уходе, а мы переводим вас на договор на год, в течение которого вы сможете найти себе другое место работы!»

Почему бы и нет?

В Дирекцию Лен Гос Тюза Главному режиссёру З. Я Корогодскому

Заявление

Прошу уволить меня по собственному желанию.

М. Старых. 27 июля 1982 года

Л. С.не возражаю, но считаю необходимым сказать, что поведение М. Старых вызвано переоценкой прав и завышением самооценки. Не скрою, что М. Старых человек и актриса, достойный доброго отношения, если бы она это отношение защищала. З. Корогод.

То ли уволенная, то ли не уволенная, а переведённая, как было обещано (иначе не написала бы заявление – уж лучше бы попробовали – по статье!) на договор, уезжаю к тёте на дачу, откуда срочно надо вывезти ребёнка с температурой. Апофеоз закрытия сезона – творческий вечер, в котором я не занята, разве что, позвали бы выйти на общий поклон. Но – звонят: срочно, вызывает Мастер! В суете смены всем давно известных номеров мало кто заметил, что происходило за кулисами. А происходило нечто странное: Главреж, обычно гарцующий, упивающийся каждым выходом на сцену, приносящим очередную порцию признания, выбегал, объявлял следующий номер и стремился за кулисы, где ждала я, вызванная официально. Моя завышенная самооценка?

«Почему ты выступала против меня?»

«Потому что за вами власть, а я защищала слабых.»

«Дура! Кого ты защищала? Этих пьяниц? Ты знаешь, сколько раз они продавали тебя?»

«Неважно. Вы всё равно были сильнее. Человеческое достоинство…»

«Почему ты никогда не говорила, что любишь меня?»

«Потому что я не умею это говорить тем, от кого завишу.»

«Идиотка! Максималистка! Я тебя такой создал! Ты не выживешь!..»

Это продолжалось два с лишним часа. Разрыв не был окончательным – велено было придти в начале сезона. Засланные казачки, бывшие подруги, собравшие компромат, уговаривали написать какое-то письмо с просьбой о прощении. Но за что просить прощение, я не понимала, покаянных писем не писала никогда.

Встреча в начале сезона опять была очень долгой – час, как минимум, и совершенно для меня бессмысленной: всё та же вода толклась всё в той же ступе, без намёка на конструктивные предложения ни с той, ни с другой стороны.

«Счастливого сезона!» – сказала я, уходя в никуда – без денег, перспектив, надежд и спонсора.

Говорят, Тоня с Ирой сказали: «Марину мы ему не простим!» – но это только слухи. Я же точно сказала: «Расстреливать Вас будут по одному!»

Да, чёрт, завышенная самооценка… В том же году в театр завлитом пришла Маша Ланина, талантливый литератор и переводчик, много сделавший для театра, как обычно, за зарплату, без учёта авторского права. Маша, которая потом стала близким духовным другом Маруси, Маша, ещё более свободолюбивая, про которую все педагогини, классные дамы, преданно обслуживающие руководство, якобы сказали: надо было избавиться от одной Маруси, чтобы сразу взамен ей получить другую!

В сентябре 82-го Маруся распрощалась с Альма Матер, уходя в никуда, желая ей благополучия. Пожелания не осуществились, поскольку странным образом Марусин уход не стал причиной, конечно же, но стал первым из многочисленной череды последующих уходов, завершившихся катастрофой спустя четыре года.

Прыжок в никуда, отчасти вынужденный, совершенно изменил жизнь. Нет, папа, разругавшись окончательно с Марьей и отдав ей, откупаясь, всё, что мамой было скоплено за всю жизнь, по-прежнему царствовал в двухкомнатной квартире: с утра на полную громкость включал радио, или телевизор, или и то и другое вместе. Однажды, войдя в его комнату, Маруся решила, что сошла с ума: в телевизоре Брежнев пел арию Каварадосси! Это папа слушал радио, выключив в телевизоре звук.. (Папа лежит на диване. Входит Маруся. Спрашивает: – можно, я вытру пыль на шкафу? Папа отвечает: – Зачем? Пыль там лежит, а я здесь.) В этом смысле всё было по-прежнему: ни дома, ни денег.

Зато свобода! «Посмотрите на птичек небесных, они не ткут, не прядут!..» Как будто каменную плиту сняли со спины! Шибанов, встретив в компании, всё спрашивал, будто примеряя на себя: – Ну, как оно, (там, на воле)?

Но, известно, что у свободы есть другая сторона: свободное время, которое куда-то надо деть! А после непрерывной занятости образовавшаяся пустота оказалась очень серьёзным испытанием, которое Маруся, наверное, выдержала не с честью. Да, Марусю считали блядью.

ДОКТОР:– Главное, что Маруся считала сама.

– Ну нет. Во-первых, никакого расчёта в отношениях с мужчинами у неё не было. Просто иногда охватывала такая жалость… В детстве во дворе вокруг горки бродил мальчишка с огромной зелёной соплёй под носом. Он потерял дорогущую, за рубль тридцать авторучку, в руках держал пустой картонный футляр, и взгляд у него был такой… Вот когда у мужчины взгляд становился такой, Марусе не жаль было своего тела. Но тело не получало истинного наслаждения без участия всей сенсорной системы, без участия головы: воображения, фантазии, иллюзии, пусть короткой, пусть быстро улетучивающейся…

Доктор Лёва однажды, походя, бросил: «все истерички фригидны!». Может быть, Маруся была истеричкой, была фригидной, доктору виднее. Но никто не знал того, что она знала сама про себя: она знала, что отзывается на зов, на желание согреться и согреть. Она с детства отринула общепринятые «моральные» ценности, как абсолютно мещанские. (И откуда в дочери крестьянского паренька наследие Ларисы Рейсснер?) И бесилась от того, что мужчина может позволить себе всё, что угодно, а женщину за свободу в поведении обязательно заклеймят.