Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

ДОКТОР:– Признайте, что в случае с этим талантливым человеком вы вели себя как расчетливая, холодная стерва, нанесли ранимому человеку неизлечимую травму…

– Я признаю. Не прощаю себя. Хотя… холодная стерва – наверное, но не расчетливая… В чём был расчёт? Да и не удерживала я его никак, он добровольно мучился. Без надежд. Без перспектив.

– Вам нравилось мучить?

– Нет. Это получалось само собой. Мучилась сама, а все близкие попадали в это поле. По принципу: – Мне больно, так раздели эту боль со мной!

– Достоевщина!

– Кое-кто называл меня Настасьей Филипповной. И Грушеньку я понимала очень глубоко. Кстати, однажды вытащила из романа её линию, получился законченный монолог на сорок минут. Но, как многие, не пригодные для творческих вечеров самостоятелные работы в ТЮЗе, эта тоже стала одноразовой.

О! Прелестный эпизод! Маруся всё время скучала без наполненного интеллектуального общения, и в какой-то момент переводчик Топоров стал её собеседником и конфедентом.

Виктор Леонидович был признанным гением (говорят, ему принадлежит лучшая трактовка Nevermoore в переводе на русский), алкоголиком и не очень считающимся с людьми человеком. Выпустив свой толстенный том воспоминаний и эссе, он навсегда рассорился с половиной бывших друзей, описав их нелицеприятно.

Но до этого было ещё далеко.

Однажды Топоров позвонил и сказал, что к нему приехал гений (впервые из уст Леонидыча прозвучало это слово) из Москвы, и они с радостью посетят Марусю.

Гений был под два метра ростом, широкоплечий, стриженный под поповича, или Аоексея Толстого. С ним была хрупкая девушка с повадками кришнаитки. Что-то напевая, она повесила Марусе на шею какие-то бумажные бусы, затем выпила из горлышка две подряд бутылки вина и стала отключаться.

Занимаясь дамой, Маруся не следила за общением двух гениев. Наконец, Топоров блаженно отключился, сидя на диване, у дамы начался эпилептический припадок, а гений литературоведения попросил вызвать такси и доставить обоих в снятую на пару дней квартиру на Английской набережной.

Бьющуюся в конвульсиях даму трудно было затащить в машину, выгрузить и поднять по широкой, достойной особняка лестнице на третий этаж. Маруся с ужасом видела, что гений тащит за ноги подругу, как разбитую куклу, наверх, а голова её бьётся о ступени. Маруся пыталась поддержать эту несчастную голову, но не успевала соразмериться с бешенной энергией гения.

Вернувшись домой, Маруся обнаружила безмятежно спящего Топорова и отсутствие на груди своей цепочки с бабушкиным крестом и Рериховским талисманом.

Жизнь продолжалась. Хайсен рос, непрерывно болел, Маруся обошла уже, казалось бы, все ветеринарные клиники, денег надо было много, а зарплата была маленькая. Но присутствие огромного пса постепенно прибавило Марусе уверенности, избавило от многих страхов, они были неразлучны, и однажды она привела его в театр, усадила в актёрском гардеробе. Тут же разразился скандал: «Такого в театре ещё не было!» – «А что мне делать, если страшно одной идти домой после спектакля?» Вскоре все привыкли, уходя из театра, говорили собаке, которая поднимала голову и внимательно слушала: «Сейчас, сейчас мама придёт!»

Дом строился, на дачу тоже ездили вдвоём: на трамвае, на электричке, пешком до дома, Хайсен впереди, Маруся следом, нагруженная до предела: рюкзак, сумка на одном плече, на другом – рама для веранды.

Обычно, когда выходили из электрички, начинался дождь. Однажды встречный мужичок пожалел: «Что же вы, женщина, так тяжело тащите, когда у вас такая сильная собака». Маруся подумала, сняла рюкзак и пристроила его у собаки на спине. Под проливным дождём пёс растянулся в луже и с ужасом посмотрел на хозяйку, – он боялся встать с такой ношей. Пришлось снова водрузить рюкзак на несгибаемую женскую спину.

Чтобы провести электричество, привезли папу. Он протянул провод прямо поперёк бревенчатой стены. укрепив её вырезанными из консервных банок кусочками жести. Брус запестрел цветными пятнами. «Красиво!» – сказал папа.

Размыло глину, скреплявшую кирпичи на трубе. Труба вот-вот могла рухнуть. Посоветовали Марусе недорогих работников. Через день она поняла, что все трое – бомжи, недавно покинувшие зону. Один уже сидел на крыше и собирал трубу заново. Маруся несла на плече двадцатикилограммовый мешок цемента, подаренный дальними соседями.

«Маня! Посмотри-ка, труба куда наклоняется: туда или сюда?» – руками показал строитель.

Взялись за проводку. Разобрали штепсель, заскорузлые пальцы не могли удержать маленький винтик. Сначала один покатился по полу и упал в щель, потом другой. Наконец, закончили, включили: короткое замыкание. Маруся отдала все имеющиеся деньги, взяв с мужичков слово, что никогда больше их не увидит. Зимой, говорят, одного из них нашли на дороге замёрзшим.

Съёмок не было никаких. Отпускные, обычно, заканчивались в конце июля. Однажды разговорились с женщиной в электричке: «О! делайте как я», – сказала она, – «Я вяжу крючком салфетки и еду на рынок в Выборг. Туда приходят автобусы с финнами. Они их покупают охотно и за хорошие деньги».

У Маруси тогда уже было что-то навязано: льняная скатерть, салфетки, – в привычку вошло занимать руки в свободное время. Поехала. Простояла весь день. Действительно, совершенно пьяный финн купил одну салфетку. Остальное разобрали русские товарки по бизнесу.

Вдруг тётя Муза проявила инициативу. Она познакомилась с какой-то тёткой, которая привезла целый контейнер секонд-хэнда. Его надо было распродать. Тётя подключила племянницу. С несколькими мешками Маруся приехала на рынок у метро «Звёздная», арендовала раскладушку, разложила товар…

День был солнечный. Голову нестерпимо пекло.

«Женщина, смотрите, это же для вас платьице!»

«Но здесь же дырочка!»

«Так вы вишенку вышейте!»

«Откуда вы знаете, что я умею вышивать?»

Первый день был таким тяжёлым, что на все заработанные деньги Маруся купила бутылку водки, – чтобы уменьшить дозу полученного солнечного излучения.

Но проработала весь август, денег хватило до первой зарплаты в театре.

А потом, через пятнадцать лет после расставания вернулся Лёша.

Ну, то есть, он и до этого эпизодически появлялся.

Поставил спектакль в фойе Александринки. Позвал. Очень был достойный спектакль. По окончании Лёша сказал: «Можешь ничего не говорить, я всё время смотрел на тебя из-за двери, всё на твоём лице было написано». (Ну, не дословно, но, что-то в этом смысле. Потому что трудно отвыкнуть от привычки понимать друг друга без слов. «Ах», – повторял Лёша, – «с тобой неинтересно!»)

Однажды пришёл совсем несчастный сразу после выписки из психиатрической клиники, куда попал по поводу приступа белой горячки. Рассказывал, как через решётку смотрел на купола Александро-Невского собора и тем утешался.