Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

– Да, но это я забежала вперёд… Демобилизовавшись по состоянию здоровья, папа привёз свою семью в Ленинград, где прописаться можно было только в комнате свекрови, размером 22 метра, которые делила с ними ещё и тётя, Муза, сестра матери. У Маруси был свой закуток, над изголовьем висела Божья Матерь в серебряном окладе, которую потом, после смерти Марии Васильевны, тётя завернула в газету и вынесла на помойку. Ночью по радио звучал гимн, который Маруся очень любила, а из окна открывался вид на липы Покровского сада, которые Марусе казались такими волшебными, как в мультфильмах про Новый год. Неужели тогда уже в семье был телевизор? Маруся точно помнит, какое впечатление на неё произвёл фильм «Антон и Кнопка», про богатую девочку, которая вырезала дырки на своих чулках, чтобы нищенствовать вместе с другом Антоном.

Уже была украшена ёлка, и комната наполнялась её запахом. Фонари на улице были тусклыми, они не слепили глаза и позволяли увидеть и белые сугробы, не загаженные автомобильными выхлопами, и чёрные силуэты старых лип, выживших в блокаду, и крупные хлопья снега, медленно и умиротворяюще падающих в колеблющемся свете. Маруся, как многие дети, ждала, что в Новый Год произойдёт ЧУДО, но она не ждала ряженого Деда Мороза, тогда этого бизнеса ещё не было, Маруся ждала чуда, и попросила родителей разбудить её ровно в полночь. Что и было сделано. Девочка ещё не знала, что её нельзя будить – убить сможет, она орала и била ногами в руках у расстроенного отца, и не знала, что несостоявшееся Чудо станет причиной всех психологических проблем, и однажды приведёт к попытке самоубийства. Новый Год – самый ненавистный праздник разрушения иллюзий.

Папа купил Марусе «снегурки» – коньки, которые привязывали к валенкам, и учил кататься на коньках на маленьком, тогда казавшемся огромным пруду посреди Покровского сада. Весной ей купили велосипед, двухколёсный! И, о символические образы, преследующие нас! – учил её кататься на двух колёсах, придерживая за седло и уговаривая крутить педали. Она так хорошо их крутила, пока видела тень отца, бегущего за велосипедом… Но как только эта тень, чёткая в ярком солнце, отстала, она, тут же потерявшая уверенность – рухнула. Так до сих пор перед глазами – тень отца, отставшего, лишившего поддержки… Детский сад… Недавно его снесли… Детей водили на прогулки по Покровке, выстроив парами. И главное развлечение – рассматривать выложенные между окнами на вате (от сквозняков) произведения тогдашнего домашнего дизайна: ёлочные игрушки, звёзды из фольги, засохшие папоротники… А весной водили на Фонтанку, где резали наросшие ветки тополей (их тогда, после войны, много посадили в городе, где все почти деревья ушли на дрова). И мы их собирали, терпкие, липкие, чтобы принести домой и поставить в банку с водой. Они очень быстро давали листочки, знаменующие начало весны. Баня. Общая баня. Ванн не было практически ни у кого. Мучительный для ребёнка жар и пар. И, наконец, – награда: маленький бассейн с «грибком» – маленькой конструкцией с прохладным душем по периметру – счастье, ради которого можно было терпеть это мучительное мытьё.

Всё было бы хорошо, если бы юная Муза не влюбилась в Марусиного красивого отца… ((подозреваю, что он стал для неё идеалом мужчины на всю жизнь). Утром девочку отводили в детсад, и ей пришлось идти по полу, на котором пятнами сверкали свежие яичные желтки в прозрачном ореоле. У бабушки всегда была целая миска яиц на шкафу (это после блокады), а Муза швыряла их в неё, в маму, как бомбы, непонятая, одинокая и нелюбимая.

Надо было разъезжаться. Мама была практична и активна. Поделить двадцать метров комнаты в коммуналке – это была серьёзная проблема. Мама все вечера проводила на Малковом переулке. Там всегда стояла большая толпа. Люди переходили от одного к другому с вопросом: – А что у вас? Почти всегда мама брала Марусю с собой не для того, чтобы научить практической жизни, а просто потому, что не на кого было оставить. Вот она и слонялась в этой толпе, предаваясь, за неимением иного, собственным фантазиям. Мамина страсть к обменам так глубоко впечаталась в её сознание, что иногда, стоя в булочной в очереди за хлебом, она рассчитывала: вот если бы это помещение было пустое и принадлежало мне, как бы я его перепланировала и обустроила! Мамина страсть к обменам заставляла менять адрес каждые три-четыре года, выигрывая, каждый раз, два-три метра площади, что для семьи тогда было очень важно! Если маме не удавалось поменять площадь, она устраивала перестановку в комнате. Отец так к этому привык, что вырезал из картона маленькие символы нашей жалкой мебели: кругляш – обеденный стол, прямоугольники – тахта и мой диванчик, шкаф… На миллиметровой бумаге создавался чертёж комнаты, по которому все эти кружочки-квадратики долго двигали, в спорах и обидах, пока не находился оптимальный вариант. Наконец, переехали в почти новый, девятиэтажный дом с огромными светлыми окнами на проспекте Стачек. Квартира была трёхкомнатная: две занимала рабочая семья с девочкой, больной полиомиелитом. Папа по – прежнему, был обожаем – читал маме Коллинза, переводя с английского, играл на семиструнной гитаре: «Гони кур под сарай», три аккорда, казавшиеся дочери музыкальным шедевром. Маруся боготворила отца, во всём ему подражала: шахматы? – значит, надо научиться, ну… хотя бы знать, как ходит конь, и что такое – «рокировка».

Эрмитаж? Да! Слушать мифы в папином изложении, переходить из зала в зал… Вместе с папой считать, что лучшая картина всех времён – «Кающаяся Мария Магдалина» Тициана, потому что слеза – совершенно настоящая! А Пикассо – урод и безобразник! Но подлинное наслаждение, только для двоих – фотография! Отец уже давно был ею увлечён и оставил запечатлённую в изображении летопись семьи, в которой одна из первых фотографий – двухмесячная Маруся, смотрящая в объектив ещё не наполненными сознанием глазами. Как странно сейчас, в конце жизни, смотреть в эти свои глаза! Маленькую кладовку отец приспособил под фотостудию, и что же это было за волшебство: при свете красной лампы пинцетом подцеплять кусочки бумаги, и видеть, как постепенно проявляются лица… А потом – в закрепитель, наклеить мокрые снимки на оргстекло, высушить, отглянцевать…

Последнее лето в детском саду перед школой. Там, в Рождественно, у воспитательниц было три поляны, по которым расходились группы. Маруся всегда умудрялась сбежать. Она шла по тёплым пыльным просёлочным дорогам, заросшим орешником, вдыхала терпкий пыльный воздух, изумлялась каждому новому повороту, каждому красному обрыву Оредежи, и наслаждалась свободой и независимостью. Странно, но её ни разу не поймали, она умудрялась вернуться ровно к тому моменту, когда детей пересчитывали. Взрослые по-прежнему считали Марусю хорошей девочкой. Правда, в родительский день случился казус: к Марусе никто не приехал. Родители подружки, рабочие с «Красного треугольника» взяли её с собой. Как это было принято, взрослые устроили пикник на берегу речки, а детей отпустили купаться. Взрослые наслаждались долгожданным отдыхом на природе, пока не увидели, что дети посинели и дрожат от холода. Какие проблемы! Марусе налили стограммовый стаканчик водки и дали закусить помидором. Папа всё-таки приехал, но пьяна ли была Маруся, так никто и не знает, потому что температура уже поднялась до сорока градусов, и ребёнка отправили в изолятор. В последнее лето детства Маруся трагически распевала: «Говорят все, что я некрасивая, так зачем же он ходит за мной…»