Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

Бабушка (несмотря на орден Ленина) была очень бедна. Иногда ей удавалось скопить какие-то денежки. Однажды она подарила мне настоящую куклу(единственную в жизни) с закрывающимися глазами. Она всегда дарила мне конфеты, которые пахли нафталином, потому что, ей их кто-то когда-то дарил, а она сберегала для меня подолгу в шкафу. Если вдруг она приезжала сразу после того, как меня выпороли и я ещё заходилась в рыданиях, она вступалась за меня, но так робко… (такое ощущение, что она пасовала перед собственной дочерью). Когда мы вдвоём укладывались на её кровать, она, раздеваясь, шутила: – видишь, какие у меня трико-семафоры? «Семафоры» – это потому что трико (женские панталоны) естественно, изнашивались в промежности, и бабушка аккуратненько, крохотными стежками латала их лоскутами их других изношенных панталон.

Когда я была маленькой, бабушка приводила меня в Преображенский Собор и поднимала целовать Святые иконы. Я это помню, но смысла тогда не понимала, просто боялась проходить мимо часовни, где всегда светился красны огонёк, и, будто, лежали покойники. Мимо неё мы проходили часто, потому что рано утром бабушка сажала меня на восьмой троллейбус, чтобы я успела к первому урок на Прмышленной улице, за Нарвскими воротами. Вот такая, друзья мои, у нас тогда была тяга к знаниям, почище, чем у того Толстовского Филлипка! В августе поехали в Ессентуки подлечить папину язву. Папа заболел, но потом выздоровел. Осталась фотография счастливой семьи: папа, мама с животом и Маруся. Вернулись в Ленинград. Родители купили зелёную дерматиновую детскую коляску, поставили её в коридоре. Полиомиэлитная девочка порезала дерматин бритвой. В гости приехала тётя – папина сестра. Папа сидел на тахте, с возмущением рассказывал о порезанной коляске, для большего впечатления скрючил руки, сведённые вечной судорогой, изображая полоумную соседку, да так и изогнулся, забился… на губах вступила пена… Марусю увели в коридор. А вскоре маму увезли ночью. Вернулась она с орущим красным существом – долгожданным Сашей-сынком. Марусино детство кончилось.

ДОКТОР:– Так. Я понимаю. Родился брат, и вы стали его нянькой.

– Ну да, все девочки играют, а я сторожу коляску, чтобы «цыгане не украли».

– Но это обычно так и происходит, когда есть старшая сестра, что такого трагичного? Вы не любили брата, вы к нему ревновали?

– Нет, он был моей куклой. Правда, не очень приятно было менять мокрые марлечки, и потом, он так орал, совсем не давал спать. А ведь мама кормила его грудью почти до двух лет. Однажды я просто взяла и посадила его. А ему было три месяца. Сидеть было ещё рано. Но с тех пор он сидел. – Любовь? Я почувствовала её, когда брату было меньше двух лет. Мы вместе с бабушкой приехали летом в Кавголово в ясли. Этот мальчик, которому я не так давно меняла вонючие марлевые подгузники, увидев нас, бросился ко мне, сладкий, с его неповторимым запахом, с «зализами» на лбу… ко мне… Нет, Саня не был моей обузой. Вот только помню, бегу в школу, (а мы все тогда в школу ходили самостоятельно, даже, если идти было далеко), реву… дяденька спрашивает: – Что с тобой, девочка? – Я брата оставила одного! Мамы нет, а мне в школу надо!

– Ну да, и там ответственность и тут… Вы разрывались? Что было важнее? Школа?

– Была ли я ответственной ученицей? Нет, конечно, я была ленива и недисциплинированна… Просто школа была уникальной, лучшей в городе на тот момент, и учительница первых классов, Наталья Владимировна была такой доброй… Но… у нас было чистописание, по разграфлённым специальным тетрадкам, и Вы не поверите, как до революции, «вставочки» с железными перьями, чернильницы-непроливашки и перочистки из фетра, старательно изготовляемые на уроках труда… Это проклятое чистописание!

– Если бы не болезнь отца, можно считать, что всё было, как у всех?

– А? Ну да. Поначалу, пока отец ещё пытался работать… Он же был очень талантлив, он почти закончил кандидатскую диссертацию… почти… потом отдал материалы ближайшему другу. Друг некоторое время ещё заходил к нам в гости… Всё, казалось бы, было ещё хорошо… Если бы не чувства, которые разрывали душу Маруси и которые надо было от всех скрывать… (То самое, тайное, ради чего я и обратилась к вам – психотерапевту). Однажды в первом-втором классе кто-то украл у кого-то какие-то копейки. Наталья Владимировна строго спросила: – Кто это сделал? Я покраснела, и весь класс повернулся ко мне. А я просто знала, что и украсть могу, и ещё что-нибудь сделать, более страшное… Я себя ощущала до самой глубины, до самого злого и подлого… А вокруг все были такими «правильными» – октябрятами, пионерами, «Будь готов!», приди на помощь другу!.. Кажется, я с этого и начала: надо было всё время прятать свою «гадость» перед «хорошими» окружающими.

– Вам никогда не приходило в голову, что они не такие уж и хорошие? Что они чувствуют нечто подобное?

– Нет! Они бы хоть в чём – то это проявляли! Нет! Не то! Понимаете, кто-то из них ведь тогда украл, кто-то хитрил, кто-то обижал соседа… Но… они всё это делали, как бы не осознавая, не испытывая мучительных угрызений совести! …

– Так всё дело в совести?

– Да, наверное. Маруся ни один проступок сама себе не прощала, стоило только осознать его, как он начинал грызть изнутри. Изгоняемый днём возвращался ночью.

– Много было проступков?

– Да на каждом шагу!

В который раз пытаюсь написать, как положено, букву «А», а она расплывается, потому что заливается слезами.

– Почему?

– Выпороли. За двойку по чистописанию.

– Это было единожды?

– Часто. Отец щадил – бил ремнём. Мама пользовалась шнуром от утюга, от него синяки долго не проходили, Маруся заходилась в крике, но наказание следовало неминуемо.

– За что?

– За всё подряд. Считалось, наверное, что так и нужно воспитывать. Марусю пороли так, что, заходясь криком, она уже не понимала, где находится. В любой момент мама могла ударить по спине, по лицу, не важно, чем, что под рукой: – тапком с ноги, – правда, нет, утюгами в неё не бросали.

– Так мама была… не хочу произносить это слово, она была жестока по отношению к вам?

– Сейчас всё скажу, и покончим с этим. Пришла из школы, дома никого, есть нечего. Сердобольная соседка чем-то накормила, задала какие-то вопросы. Мама вернулась с работы, обо всём узнала, поднесла к моему лицу клещи и с ненавистью сказала: – Вынь свой поганый язык, я тебе его сейчас откушу.

– Сколько вам было лет?

– Девять-десять.

– Вы верили, что откусит?

– Несомненно. Уже тогда я привыкла к тому, что от страха сжимается что-то в центре живота, и прерывается дыхание. Я смертельно её боялась. Когда больного папу на десять дней отправили в санаторий, я цеплялась за него и кричала: – Не уезжай, она меня убьёт!