Юрий Мишаткин - Соловушка НКВД

В перерывах между допросами Абакумов размышлял, анализировал обвинения, находил весомые аргументы в свою защиту. Самым печальным было то, что все свидетели и однодельцы точно сговорились и обливали друг друга ложью, надеясь, что она спасет их. Понимал, что за время руководства органами, СМЕРШем стал обладателем сведений о личной жизни, слабостях высокопоставленных лиц, это и привело в застенки.

«Напрасно надеяться на объективность суда, слуги закона станут действовать по указке вождя. В моем положении виноваты Берия, затем Рюмин, обвиню их в предвзятости, мстительности… Стоило засомневаться в виновности так называемых «убийц в белых халатах», не дать ход доносу кремлевской врачихи, как сам попал под топор… На лету хватал и в точности выполнял все указания, желания Хозяина, считался его любимчиком, и в результате стал не только ему ненужным, но и врагом… На суде не позволю заткнуть рот, напомню, как в войну внедряли агентов в немецкие разведшколы, перевербовывали фашистскую агентуру, вели радиоигру с противником, дезинформировали абвер, что привело к Победе. Сталин не должен забыть, как СМЕРШ превзошел все его ожидания…»

С горечью признавался себе, что совершал проступки, ошибки, которых приходится стыдиться. Оправдывало лишь то, что не имел иного выхода, как без малейшей тени сомнения исполнять полученные свыше приказы, работал часто со связанными руками, без позволения Кремля не мог сделать самостоятельно даже шага, выполнял противозаконное.

Не питал иллюзий, но и не терял надежды, что суд не пройдет по шаблону 1937–1938 гг.

Мотнул головой, желая смахнуть неприятные мысли, и в который раз восстановил в памяти победы, которыми справедливо гордился, доброжелательное к себе отношение вождя, чьим величием был загипнотизирован.

«Он вращает ручку гигантского жернова, перемалывает в лагерную пыль неугодных. Все делает чужими руками, сначала Ягоды, затем Ежова, Берии, Меркулова, моими…»

Удивился, что посмел критиковать человека, который вне всякой критики…

«В этом вина тюрьмы, в ее стенах в голову приходят подобные мысли».

Объяснений происходящему Абакумов не находил — в первую неделю марта 1953 г. о заключенном № 15 забыли, перестали не только выводить на допросы, очные ставки, но и будить, приносить в положенное время еду, менять постельное белье, отводить в душ. Виктор Семенович спросил в открытую «кормушку»:

— Отчего нарушают распорядок дней?

Ответом было молчание.

6 марта тюрьму с раннего утра огласили звучащие из репродуктора во внутреннем дворе траурные мелодии. Один навевающий тоску марш сменялся другим, и так весь день.

Абакумову все стало ясно.

«Не помню, чтобы серьезно и надолго болел, жаловался на здоровье. Выглядел вполне бодрым, полным сил, ничего не говорило о скором конце. Впрочем, за минувшие два с лишним года, как мир для меня ограничили стены камеры, мог подхватить неизлечимую болезнь. Было чуть больше семидесяти, не так уж много…»

Не знал, как теперь себя вести — печалиться уходу из жизни отца народов или радоваться, что после смерти вождя следствие прекратится, извинятся за причиненное «беспокойство», выплатят за все месяцы ареста зарплату, премиальные, доплату за трудовой стаж, секретность, положенные генералу армии льготы, вернут на Лубянку, главное, соединят с семьей…

«Оглушили тюрьму траурными маршами, чтобы заключенные пролили море слез. Но многие, если не все, сидят по прихоти покойного и обрадуются смерти кавказского деспота…»

Трубы, литавры, барабаны смолкли к наступлению ночи и вновь зазвучали утром.

В отсутствие сигнала отбоя, простившись с кандалами, забыв о болях в коленях мерил камеру шагами. Вспоминал, какой безжизненной была у вождя высохшая в юности рука, как Сталин проглатывал окончания слов, смотрел на собеседников исподлобья, нахмурившись.

«При простуде, кашле надевал бурку, надвигал по брови папаху, чтобы обильный пот помог выздоровлению. Пригласил индийского шарлатана-лекаря, наградил Сталинской премией, отечественных медиков считал бездарными врачевателями, молившихся не на него, а шестиконечной звезде Давида…»

Появилась мысль, что скончаться мог в результате покушения, но тут же прогнал предположение, посчитал его глупым.

«Охраняли так, что муха не могла пролететь. Всех, кто бывал допущен к нему, тщательно обыскивали, нельзя было пронести даже перочинный нож, не говоря про огнестрельное оружие. Дачу окружали двойной ров, забор под током, а ближний лес заминирован…»

Спустя три дня тюремный двор и здания окутала тишина.

«Похоронили, как принято, на третьи сутки, — понял Абакумов. — Где предали земле? На Новодевичьем подле жены или рядом с матерью в Тбилиси? Для покойного я был его личным охотником, высматривающим добычу, настигающим ее, приносящим, точно борзая, к ногам хозяина…»

Вспомнил, как Сталин перестал вникать в хозяйственные, оборонные, международные, даже текущие дела, резко ограничил допуск к себе посетителей, месяцами не покидал загородную так называемую ближнюю дачу близ деревень Кунцево и Волынское. Волновал вопрос: кто займет в партии, правительстве освободившееся на олимпе место, кому достанется трон? Точно колоду карт перетасовал членов Политбюро, ЦК, пришел к выводу, что достойного стать новым вождем нет.

В конце марта вновь вызвали на допрос, услышал новые, менее значимые по сравнению с прежними обвинения:

— Во время обыска вашей квартиры и дачи обнаружен чемодан с корнями женьшеня, несколько горжеток из чернобурых лисиц, дефицитная мануфактура иностранных фабрик.

Абакумов напомнил о своей высокой заработной плате, премиях, доплатах за выслугу, что лечебные корни привез друг с Дальнего Востока для матери, меха и отрезы приобретены в служебных командировках в Берлин, Вену. Собрался предложить приобщить к делу изъятые из личного сейфа документы, которые рассказывали о мздоимстве, моральной нечистоплотности представителей высшего эшелона власти, но не позволили открыть рот.

— Прекратите твердить о невинности, даже святости! В вашем положении это глупо. Давно пора признаться в государственной измене.

Абакумов почти дословно повторил то, что уже показывал и зафиксировано в протоколах:

— Обвинения дичайшие, высосаны из пальца, взяты с потолка. Если и виноват, то лишь перед супругой, которую из-за занятости на службе надолго оставлял одну, был невнимательным, еще перед сыном за невозможность дарить ему в полной мере отцовскую любовь. В мою вину, измену Родине не верите, стали заложником в грязной, дурно пахнущей политической игре. Имеется единственная возможность спасти себя от позора, а именно закрыть дутое дело, вернуть меня к активной деятельности на благо Отчизны.