Юрий Мишаткин - Соловушка НКВД

Роман-исповедь был завершен, когда в архиве обнаружили ранее неизвестные документы, очень важные для невыдуманного повествования.

Оказавшись 30 сентября 1937 года во внутренней тюрьме на Большой Лубянке, семидесятиоднолетний Евгений Карлович Миллер попросил следователя Н. П. Власова на первом допросе позволения написать жене:

— Надеюсь, будет не очень сложно переправить мое послание в Париж и вручить Наталье Николаевне, по крайней мере, это будет легче, нежели похищать и везти меня в Москву.

— Пишите, — милостиво разрешил следователь.

Миллер еще плохо понимал, что с ним произошло, что ждет впереди, знал, что следует как можно быстрее успокоить супругу, которая напугана пропажей мужа, не находит себе места, потеряла покой, сон. Без предупреждения следователя в письме ни словом, ни намеком не упомянул, где он.

Дорогая Тата,

крепко тебя целую, не могу написать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, пишу, что жив и здоров и физически чувствую себя хорошо. Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично, проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст когда-нибудь расскажу. Пока прошу взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится. О себе ничего писать не могу.

Скажу лишь, что вышел из Управления около полудня, без пальто, предполагал вернуться через полчаса. Здесь, где я нахожусь, погода отличная, но уже свежевато, мне дали отличное новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать мне сведения о здоровье своем, детей, внуков.

Молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно. Горячо любящий тебя…

Слова «когда-нибудь расскажу», «смогу указать адрес» рассмешили следователя. Миллер имел в виду не Лубянку, а советское посольство в Париже, что оно станет посредником между ним и его Натальей Николаевной. Миллер не знал мудрое правило узников — не верь, не бойся, не проси, белый генерал не ведал, что его письмо не покинет тюрьму, останется в следственном деле.

Миллер решил воспользоваться благодушием следователя, попросил отправить в Париж и второе письмо — начальнику канцелярии РОВС генералу П. А. Кусонскому и услышал в ответ:

— Только покороче, и снова ни слова, ни намека, что вы на Лубянке.

Евгений Карлович кивнул, поправил на переносице пенсне и вывел карандашом:

Дорогой Павел Алексеевич,

сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами, передал письмо, прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что меня НВС (генералу претило писать фамилию, имя предавшего его Скоблина. — Ю. М .) увлекает м. б. на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я, конечно, не могу, ибо такого содержания письмо, несомненно, не было бы Вам послано. Совершенно не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я «выбыл из строя». Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающимся других лиц, совершенно непричастных ни к какой политике…

Далее о незавершенных делах благотворительности, которыми занимался РОВС (пенсии неимущим, пособия сиротам, стипендии), оплате срочных векселей: и в плену бывший начальник РОВС пытался контролировать дела своей организации, издалека руководить ею.

В архиве сохранилось письмо узника лично «господину народному комиссару внутренних дел СССР Н. И. Ежову». Жилец строго охраняемой одиночной камеры № 110 ходатайствовал о возврате отобранных на пароходе карманных часов, снабжении бумагой, письменными принадлежностями для написания воспоминаний о прожитом, участии в сражениях, встречах с выдающимися людьми, о непричастности к инкриминируемым ему делам:

…В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще, будучи председателем РОВС, слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году — точно не помню.

Следователь не нашел в написанном новых фактов, имен и спрятал письмо в папку.

Не надеясь на получение ответа, исполнение своих просьб, генерал вновь обратился к Ежову:

…Решился еще раз просить Вас разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен… Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена ген. Кутепова, а с ней все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве…

Догадываясь, что на Лубянке (тем более во внутреннем дворе) нет церкви, Евгений Карлович предложил «хитрый» способ своего посещения богослужения.

…В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору…

Я могу перевязать лицо повязкой, чтобы никто из прихожан не узнал, да и мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году.

Вновь не получив ответа, ходатайствовал о позволении написать митрополиту Московскому:

…Дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить сведения по истории церкви, прошу не отказать в доставке просимых мной книг через начальника. Прошу Вашего разрешения на предоставление мне права пользоваться бумагой и пером, чтобы при чтении книг, полученных мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки…

И это письмо осело в архиве — русский генерал остался без последнего духовного утешения. Понимая, что его положение безнадежно, узник сочинил Ежову новое — последнее письмо, в котором слышны горечь, даже гнев:

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в Париже, где я проживал, как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского офиса при Лиге Наций, членом коей состоит С.С.С.Р. Я ни одного дня не был гражданином С.С.С.Р, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой и унаследовавшей, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых. Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение, 41 год мы прожили вместе! Первое движение мое потому по прибытии в тюрьму было — дать знать жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен… Не получив никакого отклика, в личной беседе с Вами просил настойчиво связать с моей женой… Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решивших похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость скрывать мое нахождение в С.С.С.Р… Все же не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что заставляете жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали…