Юрий Мишаткин - Соловушка НКВД

— Вот это встреча так встреча! Кого-кого, но вас никак не ожидал тут увидеть, — не скрыл радости Ягода.

Драматург склонил голову на впалую грудь, придержал сползающие из-за отсутствия ремня брюки.

— Рад, что узнали, значит, в неволе мало изменился. Устал от одиночества, невозможности перекинуться с кем-либо парой слов, отвести в беседе душу — следователь не в счет, век бы его не видел, спрашивает полнейшую чушь — с кем из иностранцев и наших эмигрантов якшался, как посмел передать за кордон рукописи, кому рассказывал политические анекдоты, несогласие с политикой, какие имею связи с Троцким…

Если прежде при редких встречах лишь здоровались (Киршон, как и многие, старался держаться подальше от первого чекиста, Ягода считал невозможным при занимаемом высоком положении оказывать внимание бумагомарателю, шелкоперу), то ныне оба не скрывали радости. Киршон усадил Ягоду на койку. Генрих Григорьевич засыпал вопросами:

— Как давно в этих гостеприимных стенах? Какую шьют статью? Имеете связь с волей? Разрешили переписку с родственниками?

Киршон ответил лишь на вопрос об обвинении:

— Сказали, что пособничал врагам, вел антисоветскую пропаганду, огульно критиковал советскую власть, партию, доказывал отсутствие свободы в творчестве, принуждении сочинять агитки, безмерно восхвалять товарища Сталина.

Киршон дрожал, и Ягода постарался его успокоить:

— Ваши патриотические пьесы, их несомненный успех на сценах театров, общественная деятельность, создание вместе с Горьким Союза писателей лучшее доказательство невиновности. Не падайте духом, все образуется. Еще побываю на премьере вашей новой драмы или комедии.

Двое изрядно соскучились по общению, не могли наговориться… Ягода понимал, что с Киршоном встретился не случайно и сказал об этом:

— Я стреляный воробей, на мякине не провести. Догадываюсь, что вам предложили сыграть роль «наседки», разговорить меня, заболтать и выведать интересующие следователей, скрываемые от них фамилии, адреса сообщников. Не осуждаю, информатором согласились стать от безысходности, поверили, что за работу со мной получите привилегии — улучшенное питание, увеличение времени прогулок, даже свидание с членами семьи. Не вы первый, не вы последний, кто вынужден помогать следствию. Те, кто дал поручение влезть ко мне в душу, забыли, с кем имеют дело, я не лыком шит, служил в органах еще при Железном Феликсе, сам вербовал арестованных. Кстати, до революции в тюрьмах, ссылках «наседками» были видные социал-демократы, ныне заслуженные большевики-ветераны.

— Кого имеете в виду?

Ягода не уточнил, надеясь, что не обделенный умом собеседник поймет без подсказки, и спросил то, что волновало:

— Что знаете о моих Иде и Генрихе?

Киршон виновато ответил:

— К великому сожалению, ничего. Меня взяли раньше вас, который месяц не имею никаких сведений с воли.

Они проговорили весь день, продолжили бы диалог и ночью, но следовало подчиниться тюремному распорядку. Перед тем как уснуть, пожелали друг другу, чтобы не разбудили, позволили выспаться.

Утром припомнили общих знакомых, поделились впечатлениями о прочитанных до ареста книгах, увиденных спектаклях. Вечером Кир-шона увели. Зная, что судьба в лице тюремной администрации вряд ли позволит вновь встретиться, обнялись.

Ягода смотрел на металлическую дверь, захлопнувшуюся за драматургом.

«Сейчас, без сомнения, строчит отчет. Не имея ожидаемых Вышинским и Слуцким фактов моей враждебной деятельности, наврет с три короба, чтобы услужить следственной группе, выполнить приказ — представить меня ярым контрреволюционером».

Ягода не ошибся, Киршон написал начальнику 9-го секретно-политического отдела ГУГБ майору Журбенко [20] Журбенко А. С., расстрелян 26 февраля 1940 г. :

Ягода встретил фразой: «О деле говорить не буду, дал себе слово не затрагивать дела. Начал расспрашивать о своей жене, о Тимоше — Надежде Пешковой [21] Пешкова Н., вдова сына М. Горького, вторично вышла замуж за академика Н. Луппола, арестованного в 1939 г., сидевшего с Н. Вавиловым в саратовской тюрьме, где умер от истощения. , что о нем пишут газеты, говорят в городе. Сам говорил мало, преимущественно о личном, смерти, тоске, что у него один путь в подвал, где приводят в исполнение смертные приговоры, что 25 января его расстреляют (Ягода ошибся на два месяца. — Ю. М. ).

Говорил: «Если бы был уверен, что останусь жив, всенародно заявил, что убил Макса и Горького, невыносимо тяжело перед семьей и не меньше перед Тимошей. На процессе буду рыдать, что хуже, нежели от всего отказываться».

В полуобморочном состоянии заявил: «Если все равно умирать, лучше заявить на процессе, что никого не убивал — нет сил признаться в этом. — Потом добавил: — Но это значит объединить вокруг себя контрреволюцию, что невозможно». Говоря о Тимоше, упомянул, что передал ей 15 тыс. долларов.

Утверждал, что его обманули, обещав свидание с женой, если бы увиделся с Идой, то все бы перенес, чувствовал себя легче. Говорил, что лучше умереть до процесса. Речь шла не о самоубийстве. Много плакал, жаловался, что задыхается, хочет кричать, вообще раскис, позорно опустился.

«Наседка» знала, что от нее ожидают и постаралась представить Ягоду сломленным, льющим горючие слезы отчаяния. Киршон умолчал, что в более-менее откровенной беседе Ягода не сообщил ничего, что могло бы заинтересовать следователей.

С первой минуты ареста Ягода страстно желал встретиться со своим преемником, кому уступил важный, пугающий всех пост.

«Ежов фаворит вождя, его выдвиженец, ныне наделен неограниченной властью. Мы если не дружили, то приятельствовали, в его бытность завкадрами ЦК встречались по служебной необходимости, мило улыбались друг другу, интересовались здоровьем. Должен сейчас согласиться встретиться, позволить высказаться. Выслушает и поверит в мою невиновность. Замолвит за меня словечко Сталину, и я обрету свободу. Лучше, понятно, самому предстать перед Хозяином, лично напомнить, как служил ему верой и правдой, неустанно помогал искоренять левую и правую оппозиции, убирал с его пути неугодных, послушно исполнял все приказы, даже причуды, замел следы устранения Кирова. Обязан по достоинству оценить мой бесценный опыт, который пригодится ему еще не раз…»

Решил отослать вождю письмо. Попросил у тюремщика бумагу, ручку, чернильницу. Постарался быть лаконичным. Писал разборчивым почерком, не лил горючих слез, зная, что Сталин презирает жалких, слабых, молящих о пощаде, милости. Убеждал себя, что вождю не доложили об аресте его «правой руки» в чистке страны от врагов разных мастей.

Водил пером и не ведал, что во внутреннюю тюрьму НКВД попал по прямому указанию Сталина, направившего членам Президиума ЦК уведомление о единолично принятом им решении.