Йозеф Рыбак - «Иду на красный свет!»

Для тех, кто получил тяжелое ранение или остался без руки, без ноги, без глаз, война была окончена. Среди раненых свирепствовали малярия, дизентерия, тиф. Умерших ежедневно отвозили на вершину холма, где находилось военное кладбище, и там заканчивался их многострадальный путь.

Между тем военный хаос разрастался. Постепенно исчезали из продажи вещи, которые раньше были повсюду, затем начала ощущаться острая нехватка продуктов. Теперь уже не случалось, чтобы повара выливали мясной бульон в сточные канавы. Везде стояли очереди за мясом, хлебом, сахаром, мукой, маргарином, за мылом и керосином.

Очереди за мясом выстраивались еще с вечера. Возвращаясь из кино, мы заходили домой, брали табуретку и, сменяясь каждые два часа, просиживали у мясной лавки до самого утра. Стоять всю ночь напролет, конечно, было тяжело.

Однажды в очереди за хлебом я попал в такую давку, что мне оторвали рукав у пиджака. Но хлеб домой я все же принес и был бесконечно горд. Случалось и так, что, когда наша очередь подходила, все продукты уже были распроданы. Иногда люди, стоявшие в конце, сминали всю очередь и протискивались вперед, а нас, продвинувшихся до самых дверей лавки, бесцеремонно оттесняли.

Все наши мысли и заботы теперь сосредоточились на том, чтобы раздобыть что-нибудь съестное. Самый младший из братьев получал паек — пакетик манной крупы. Лавочница, отпускавшая крупу, перечеркивала чернильным карандашом талончик. Дома мы старались резинкой стереть карандаш, но стоило большого труда сделать так, чтобы торговка ничего не заметила и на использованный талон дала еще один пакетик. У крестьянина, которому матушка помогала убирать хлеб еще в начале войны, мы арендовали узкую полоску земли и посадили картошку. Мать учила нас, как перед посадкой нарезать картофель на кусочки с глазками, как сажать, окучивать, полоть и выкапывать, не повредив при этом клубней. В общественных кухнях продавали бурду и турнепс, а в бакалейных лавках вместо пшеничной и ржаной муки — кукурузную. Выпеченный из нее хлеб крошился, был приторно сладким, и нам не хотелось его есть, даже когда мы очень голодали. Нам больше нравился овес. Мы мололи его в кофейной мельнице и варили кашу, добавляя в нее желтый, неочищенный сахар.

Мама все время нанималась стирать и прислуживать. Однажды хозяйка послала ее в Истец на мельницу за мукой. Мельник передал обещанную хозяйке муку, но матушке не захотел продать даже полкило.

— Вы только подумайте, каковы эти мельники, — сетовала она дома. — Одним все, а другим ничего. Нет бы пополам. — И половину муки конфисковала в нашу пользу.

Когда матушка почему-либо не могла идти, на мельницу ходил я. Я всегда присоединялся к каким-нибудь знакомым женщинам, и если мы выходили из дому пораньше, то до полудня успевали обойти все мельницы, расположенные близ города по течению Отавы и Влтавы. Иногда удавалось упросить мельника, и после многочасовых скитаний мы все-таки приносили домой один-два килограмма хорошей ржаной муки. Я уже знал все писецкие мельницы как свои пять пальцев.

Из всех мельников самыми добрыми были пан Кайз и пани Правдова с Липовской мельницы. Пани Правдова хорошо знала нашу мать и никогда не отпускала нас с пустыми руками. А на дорогу всегда совала в руки еще булку, пирог или кусок хлеба. Самая дурная слава утвердилась за рейзиковским мельником, который никогда и ничего никому не давал. Он заставлял людей стоять перед воротами мельницы до самого вечера, а когда смеркалось, выходил и объявлял, что ничего не даст.

Отец писал нам каждую неделю на открытках полевой почты. Иногда на них красовалась фотография Франца Иосифа, иногда какой-нибудь военный корабль — «Viribus unitis» [8] «Соединенными силами» (лат.) — девиз Франца Иосифа I. или «Святой Штефан». Прошло уже почти два года с тех пор, как отец ушел на войну. Сначала целый год он служил в Прешпурке, куда однажды к нему ездила мама, потом его послали на сербский фронт, затем в Черногорию, а после этого — воевать с итальянцами. Война приняла затяжной характер. Солдаты голодали, страдали от вшей.

Брат Эдуард окончил городскую школу, а так как учился он хорошо, учителя посоветовали ему идти в реальное училище или в гимназию. Но матушка сказала: «Откуда взять денег?» — и пристроила его учеником в лавку, надеясь, бедняжка, что по крайней мере хоть один из нас будет сыт. Но, кроме повидла из свеклы и маргарина, он никогда ничего не приносил домой. Когда мы написали отцу, что Эда служит в бакалейной лавке, он ответил, что всегда мечтал обучить нас своему ремеслу, чтобы работать всем вместе. Но раз уж так случилось и нет конца этой войне — что делать. Бог знает, когда еще он вернется домой.

Как-то отец написал, что их распределили по немецким полкам и с ним теперь нет никого из старых товарищей, что готовится какое-то большое наступление и полк их подтянули к самому фронту, слышна даже канонада. Это было последнее его письмо. Потом мы стали получать обратно все наши письма, хотя номер полевой почты на них был обозначен правильно. На одном из вернувшихся писем стояло: «Verwundet, im Feldlazarett» [9] Ранен, находится в полевом госпитале (нем.) . , а затем пришло несколько писем с отметкой «Zurück, unbekannt» [10] Обратно, адрес неизвестен (нем.) . . Мать, измученная заботами и переживаниями, каждую неделю ходила в канцелярию Красного Креста, и там в конце концов нам сообщили, что отец не вернулся в свое подразделение после боя у Гориции, очевидно, ранен и попал в полевой госпиталь. Но на этом сведения о нем обрывались, он, мол, числится без вести пропавшим, и никаких следов больше нет.

Во время войны не было дня, чтобы смерть не напомнила о себе. Мать то и дело приходила с известием, что на фронте кого-то убили. Мы постоянно видели печальные похоронные процессии. Да и гражданских стали хоронить чаще, чем прежде. Они умирали от голода и дистрофии, от туберкулеза и тифа. Все это не могло не коснуться и меня. Наше детство было совсем другим, не таким, как у старшего поколения, которое еще могло наслаждаться идиллией мирного времени.

А мне, можно сказать, особенно «повезло»: на каждом шагу я сталкивался больше с неприглядными, чем с радостными сторонами жизни. Мало того, горе я видел не только в жизни — и в книжках, которые тогда попадали мне в руки, речь шла о том же.

Книги сыграли в моей жизни решающую роль. Несравненно большую, чем в жизни моих сверстников, которые тоже много читали, или тех друзей и товарищей, с которыми я обменивался книжками.

Я начал читать очень рано, еще в то время, когда отец был с нами. Даже война не изменила моего доверительного отношения к книге. Возможно потому, что в Писеке, как ни в одном другом городе, все прямо-таки дышало литературой.