Йозеф Рыбак - «Иду на красный свет!»

Вот строки из этой книги:

«Жизнь — совсем не то, что роман.

В романе действие спрессовано в цельные, законченные главы, оно течет плавно, будто реки по равнине.

У нас, правда, нет равнин.

Зато есть горы — лесистые и голубые, протянувшиеся с запада на восток.

Реки наши — дикие и стремительные, с Шумавских гор приносят они в долины запах леса и одиночества.

Леса — мужественные, смолистые и суровые, они переваливают через горы, будто стада диких слонов.

Какая может быть жизнь в этих удивительных местах?

Печально шумят реки.

И ветер исхлестывает неспокойные судьбы людей».

Получилась лирическая деревенская проза, рассказ о лесе и лесорубах. Друзья были разочарованы. О лесе писали Ян Врба и Карел Клостерман {138} 138 Врба Ян (1889—1961) — чешский поэт и прозаик, автор книг о судьбах деревьев (сборник рассказов «Лес», 1917; роман «Сосна», 1925, и др.), в которых природа очеловечивается в духе пантеистической философии. Клостерман Карел (1848—1923) — чешский прозаик, писавший о лесистом Юго-Западе Чехии («Из мира лесных хуторов», 1894; «В сердце шумавских лесов», 1896, и др.). , далекие от современного мира. А я ведь кричал вместе с остальными: «Старый роман умер, да здравствует новый роман!» И кое-что знал о послевоенном кризисе романа; углублению этого кризиса способствовали дадаисты, лефовцы, конструктивисты и прочие «попутчики». Все журналисты писали только об этом. С большим удовольствием прочитал я «Голый год» Пильняка, «Фальшивомонетчики» Жида, «Трест Д. Е.» Эренбурга, «Холеру» Стоянова, «Поля пахоты и войны» Ванчуры, «Дину» Карела Конрада {139} 139 Стоянов Людмил (наст. имя и фам. Георги Стоянов Златаров) (1888—1973) — болгарский революционный писатель. Конрад Карел (1899—1971) — прогрессивный чешский прозаик, друг Ю. Фучика, народный писатель Чехословакии, лауреат Государственной премии. и «Огонь» Барбюса. Но писать я мог лишь о своем, о том, чем я жил. О благоухающей весенними запахами земле, о тенистых лесах, о суровых мужественных лесорубах, о тяжком труде, о людях, работающих в поте лица, о теплых ночах, когда зажигаются звезды над израненной землей. О грустных далях, о печальной действительности… О том, как шумят реки, как позвякивает, зацепляя камешки, лемех плуга, и что горе всего ближе слово горе.

Критики моего опуса писали что-то о Тургеневе и о «новорусском» влиянии, об обостренной восприимчивости, о любви к родному краю, но также — о буре в стакане воды. Уж чего-чего, а бури в стакане воды я не устраивал! Необъективная критика меня задела. Я тоже писал критические статьи, и, возможно, на меня обижались. Но я никогда не находил удовольствия в том, чтобы кого-то оскорбить, предвзято осудить и вообще позволять себе издевательские выпады. Злопыхательские статьи я с отвращением откладывал в сторону, как и статейки, по которым сразу было видно, что авторы их только-только учатся писать, не знают ни жизни, ни литературы, а те, против кого направлены их рецензии, — подопытные кролики, на которых начинающие критики оттачивают зубы.

Читая эти статейки, я невольно вспоминал сценки времен моего детства в родном городке: на ступеньках постамента статуи девы Марии, подремывая, сидят со своим скарбом — железками, проволокой и мышеловками — старые жестянщики в ожидании, пока их позовут оплести проволокой треснувший горшок или запаять чугунок. Из дверей своего заведения, расположенного напротив, в здании общинной ссудной кассы, жестянщиков разглядывает парикмахер пан Ганзлик и по понедельникам, когда клиентов негусто, посылает ученика, чтоб тот привел кого-нибудь из стариков и поучился на нем обращению с бритвой. Бедняга, на которого падал жребий, поддавался уговорам, так как не в силах был отказаться от дарового бритья. Побывав в парикмахерской, жестянщик становился совсем другим человеком, он утрачивал облик, потому что запущенная, тронутая сединой щетина как-то больше шла старику. Его вынужденная и притом живописная неопрятность выглядела естественно; в этой бедности было свое достоинство и какая-то своеобразная босяцкая красота. Из парикмахерской же выходило жалкое создание, изрезанное и окровавленное. Увидев свое отражение в зеркале, он наверняка расплакался бы. Его сотоварищи прикрывали веки, притворяясь, будто ничего не замечают. А он чувствовал себя смертельно оскорбленным.

В литературе не всякому быть Львом Толстым или Гёте, но свое лицо надо иметь каждому.

Помню фотомонтаж Ивана Галека «Уход Толстого», опубликованный в «Даве». Березовая роща, огромные деревья, лесная поляна, заросшая травой дорога, и на ней едва заметна сутулая фигура человека в белой рубахе, уходящего вдаль. Разительный и незабываемый контраст между величием природы и человеком. Обычные мерки казались неуместными.

Толстой!

Уходящий Толстой.

Человек будто песчинка. И такой гигант! Величественнее вековых деревьев.

…Я тоже полюбил Братиславу, но произошло это не сразу. Мое отношение к ней складывалось годами, когда я ходил по ее улицам и мостовым, где безвозвратно затихали шаги моей юности… Одиннадцать лет я дышал ее воздухом, и годы, прожитые в Братиславе и давно ушедшие, до сих пор в моей памяти — как живые.

Тогда все было в состоянии становления, еще не остывшее, не сложившееся. Новая жизнь, рождавшаяся в невероятных муках, пробивалась к солнцу, и ее восторженно приветствовало новое поколение. Все старое и враждебное имело в своем распоряжении власть, силу, деньги. Все молодое — энтузиазм и яростное желание драться. Молодость не боялась подвергать себя испытаниям, сносить удары, терпеть поражения.

Те, кто время от времени пытаются утверждать, будто культура и искусство развиваются согласно своим собственным законам и независимы от общественных процессов, явно никогда в жизни не испробовали на себе захватывающей силы этих процессов.

В первые годы после войны положение словацкого народа определяло характер и всей его культурной жизни. Антагонистические силы обретали в искусстве свое адекватное воплощение. Искусство и литература отражали действительность той поры. Они шли рука об руку и расходились, вместе завоевывали для себя общую базу или выступали друг против друга, объединенные благодаря завоеванным ценностям и расходясь из-за углубившихся непреодолимых разногласий.

Я знал многих поэтов старшего поколения — Мартина Разуса, Владимира Роя и Штефана Крчмеры, прозаиков — Кветослава Урбановича, Эло Шандора, Яна Грушовского, Гронского и Голеци, с большим уважением относился к литературоведу Франтишеку Вотрубе {140} 140 Разус Мартин (1888—1937) — словацкий поэт, драматург; был евангелическим священником, лидером буржуазно-националистической Словацкой национальной партии. Рой Владимир (1885—1936) — словацкий поэт и переводчик. Крчмеры Штефан (1892—1955) — словацкий поэт, историк литературы, критик, переводчик. Урбанович Кветослав Флориан (1885—1963) — словацкий драматург и прозаик. Шандор Эло (1896—1950) — словацкий писатель-юморист, дважды побывал в СССР и написал проникнутые симпатией к нашей стране книги «Впечатления от поездок по СССР» (1936) и «Братислава — Москва» (1937); был председателем словацкого филиала Общества экономического и культурного сближения с новой Россией, созданного в 1928 г. Грушовский Ян (1892—1975) — словацкий журналист и писатель, автор сборников новелл и романов, посвященных первой мировой войне. Гронский Йозеф (наст. имя и фам. Йозеф Цигер) (1896—1960) — словацкий прозаик. Голеци Эрвин (1897—1977) — словацкий врач и писатель (печатался под псевдонимом Петер Зван). Вотруба Франтишек (1880—1953) — словацкий критик и историк литературы, академик. . Но сердце мое принадлежало тому новому, что заговорило новым поэтическим языком, стало выражением новых веяний в искусстве, к ним обращались надежды простых людей. Мы оказались в трудных условиях, которые никак не устраивали нас. В общественной жизни наблюдалась большая разобщенность; разделение по политическим и религиозным принципам. Так выглядела на деле искусственная концепция единого чехословацкого народа {141} 141 …искусственная концепция единого чехословацкого народа… — Шовинистическая буржуазная концепция, согласно которой чехи и словаки суть «две ветви» одной чехословацкой нации. Эта концепция призвана была замаскировать господствующее положение чешской буржуазии и подогревала стремление словацких националистов к автономии Словакии, отделению ее от Чехии. Компартия Чехословакии с 1924 г. отвергала эту «теорию», рассматривая чехословацкое государство как союз двух дружественных народов. , обособленный автономизм; и на этом фоне четко выделялась тенденция коммунистов объединить прогрессивные силы обоих народов и национальных меньшинств, населявших Словакию. В Словакии соперничали католицизм и лютеранство, старая мартинская культурная традиция и масариковский реализм {142} 142 Масариковский реализм — буржуазная идеологическая программа, созданная в 80—90-х гг. XIX в. Т. Г. Масариком. Призывая учитывать социальную реальность и якобы осуждая «политический романтизм», Т. Г. Масарик и его сторонники проповедовали приспособленчество по отношению к габсбургской монархии, либеральное реформаторство и классовый мир. .