Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Беседа за столом была невесёлой: тот мужик не вернулся, на этого пришла похоронка, кто-то из ребятишек подорвался на мине, другой остался без пальцев. Спрашивали отца о родных: не встречались ли. Не встречались: летчиков в деревне не было, а отец был авиатор. Отец стал расспрашивать, как, кто, когда сжег деревню. Этот вопрос поверг в полное смущение женщин за столом. Папа, видно, хотел немного разрядить обстановку, заметив, как удачно приключилось, что самый большой дом остался цел.

Помню, тетя Таня подвела черту:

— Так мы ж, Алексей, договорились… — потом повернулась к бабе Дуне: — Ты что ж, Боровчиха, ничего не сказала Алексею? — И все за столом замолчали. Боровчихой бабу Дуню обычно прозывали за глаза, а впрямую — в знак укора.

В тот день мы с подружками все-таки прошли по деревне, аж до Шани-реки, что текла от Полотняного Завода и впадала в Угру. Начиная наш путь, я лелеяла надежду, что какой-либо дом остался незатронутым огнем. Но нет! Чудес, оказывается, не бывает! Так мы и двигались по неезженой тропе, а гиды мои поясняли, указывая на кучи кирпичей, да развалы угля: «Хозяйство Ломтевых», «Усадьба Чернобровых», «Дом с липами». Но не было никакой усадьбы, хозяйства, дома. Слабо выраженная дорога — некому было утоптать ее — обрывалась на берегу Шани. Мы повернули назад и шли по деревне, если можно это было назвать деревней: землянки по сторонам, вырытые рядом с родными пепелищами. И прошлогодний бурьян, вплоть до небольших огородиков, что разбиты были на месте прежних. Чувствовалось, что сил обработать их у людей не было.

После обхода мы разошлись. Я вернулась домой, когда разговор у Федосеевых в их новом доме уже шел.

— Значит, повезло, что целым остался самый больший дом, — с какой-то необычайной осторожностью говорил отец.

— Почему — «повезло»? Мы все сами решили. А когда ОНИ жгли, стояли и плакали. Тушить-то не разрешалось.

— Так было везенье, мама?

— В других-то селах и об одном доме не смогли упросить. Жгли все подчистую.

— Да кто жёг-то? — я почувствовала в голосе отца невероятное напряжение.

— Как кто? Красноармейцы! Последние отступающие части. Говорили «приказ»! Говорили: нечем более фашистов остановить… А нам — то, как быть? Как было жить?

Мне послышались в голосе бабы Дуни не только боль, но и укор. А она все говорила:

— Люди, жители, стало быть, оставались на морозе. По освобождению наше военное начальство говорило, что политика была правильная. У немцев земля под ногами, мол, должна гореть. Но, Леша, наших людей в живых оставалась половина села. Женщины да дети. На морозе стояли. Мы кинутые были. Но, — и голос ее зазвенел, — и вправду: подкормиться немцам не дали.

Я специально шумно зашевелилась. Разговор прекратился. Даже я поняла, что баба Дуня сказала что-то необычное. Я стояла как оглоушенная. Слова старой колхозницы заставили меня, пионерку, воспитанную на преклонении перед «подвигом» Зои Космодемьянской, взглянуть на события шире. Может быть, именно тогда, в ту поездку 1943 года зародилось во мне какое-то новое понимание, может, именно тогда началось взросление.

Боюсь по прошествии стольких лет и с высоты накопленной информации перенести мои позднейшие выводы на ощущения ребенка. Но возраст «детей войны» не совпадал с биологическим. Во всяком случае, когда мне удалось познакомиться с требованием приказа Ставки Верховного Главного Командования №428, мне так и хотелось задать вопрос: «А как же наши люди? Те, кто попал в оккупацию?» Вспомним предписания этого приказа: лишить «германскую армию возможности располагаться в сёлах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населённых пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и тёплых убежищ и заставить мёрзнуть под открытым небом», с каковой целью «разрушать и сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40‒60 км в глубину от переднего края и на 20‒30 км вправо и влево от дорог».

На кладбище-погосте, куда мы, конечно, отправились, у родных могил было скорбно. Баба Дуня поясняла:

— Вот тут дедушка Петр Петрович покоится, рядом Прасковья Петровна, его сестра, она всех наших ребятишек крестила…

— А эта? — показал отец на свеженасыпанный холм.

— А это нашего Петра.

— Мама! Как это?

— А я надысь сходила под Тихонову Пустынь. Бои-то везде шли, может и у своего дома наши добровольцы свои головы сложили. Там земельки набрала, принесла, захоронила. Так в старину делали. Помолилась над могилкой.

— Как же ты добралась?

— Фотографию нашу семейную взяла. Патрули обходила, а не удавалось — фотографию показывала.

— Тебя же могли подстрелить!

— Не убили. Значит, Бог помог.

Раньше при отце, как и при иных коммунистах, о Боге не принято было говорить, но баба Дуня, наверное, иначе объяснить не могла. Так и шла она по Калужской земле, надеясь только на помощь Всевышнего. А на что ещё было уповать? Власть-то не снабдила её ничем. Даже бумажонки, хоть как-то удостоверяющей личность, в руках у крепостной советской власти не имелось. Не забудем, что колхозникам не выдавали паспортов, чтобы насильственно удержать их на земле. Через год баба Дуня написала в письме, что принесла ещё землю из-под Ельни, потому-де про бои под Тихоновой Пустынью известно неточно. Возможно, мол, погиб в другом месте, красноармейцы говорили: под Ельней сильные битвы были.

С погоста мы вернулись, когда в воздухе начинала сгущаться первая робкая темнота. Отец пошел на задний двор:

— Мама, где у тебя топор прячется?

— А зачем он тебе?

— Да хочу вымерзшие деревья вырубить.

— Не надо, отойдут!

— Мама, все соседи такие коряги уже выкорчевали. Сколько лет прошло с того страшного мороза?

— Четыре года! Не трогай! Они у меня отойдут!

Путь домой совершенно не помню. Но зато всплывает ощущение жгучего любопытства, с которым ожидали в классе моего отчета. Вопросы посыпались, едва я вошла.

— В дороге застревали? Лебедкой отец работал?

— В лес ходили?

— На месте боев что-нибудь нашли?

— Отца, тебя обыскивали?

— Твой отец отстреливался?

Вопросы были продиктованы военными фильмами. Мои отрицательные ответы мальчишек, видно, разочаровали. Но тут вступилась моя подружка Наташка Никитская, с которой мы уже успели поговорить. Она поведала об ужасах пожаров, о наступлении фашистов, о том, что в деревне не осталось ни одного мужчины, о гибели детей, да и взрослых на распаханных полях. Даже о судьбе Витька поведала. Промолчала только о тех, кто сжег деревню. Мы обе никак не могли в это поверить, хотя в правдивости рассказа жителей села не сомневались.

Кстати, чтобы поставить точку, сообщаю: бабушкин сад в сорок пятом зацвел, осенью дал урожай. Отец, оценивая агрономические достижения матери, любил повторять: «У нее особое умение в руках».