Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Я — маленькая, неуклюжая, упрямая, замкнутая — из меня не вытянешь слова. Все говорят — «Бука». Наверное, маме со мной трудно. Она постоянно учит меня: не качайся на стуле, не клади локти на стол, выпрями спину, вынь руки из карманов. Мама требует от меня то, чего я не хочу или не умею: надевать платок под теплую шапку, галоши на валенки, шарф поверх пальто, не ронять на пол одежду или ложки. Не добившись своего, мама выходит из себя и вопрошает пространство:

— В кого она такая нескладная?

И сама отвечает:

— Наверное, в Катю, няньку, — добавляя тихо:

— Та всегда была пыльным мешком по голове ударенная.

Я надуваю щеки от обиды, замыкаюсь еще глубже и жду отца, может быть, он придет пообедать. Отец, в отличие от мамы, не имеет педагогического образования, но блестяще справляется с детскими капризами, используя только два подручных средства — юмор и ласку.

Отец иногда берет меня с собой на работу. Маршрут стандартный: наш переулок, проезд Художественного театра, Газетный переулок, консерватория. Поскольку его все знают, на пути мы останавливаемся не меньше трех раз. Внимание, как слепящий прожектор, направлено обычно на меня, и я слышу одно и то же по многу раз:

— Вылитая Николай Федорович! Глазки — как вишенки.

Или вопросы:

— Как тебя зовут? А где мама?

Мой рот на замке, и я не знаю силы, которая заставила бы его раскрыть. Моя мечта заключается в том, чтобы скорее пойти дальше.

Отец сажает меня в своем кабинете за письменный стол, дает листы бумаги, карандаши, ластик и уходит по делам. Периодически он заходит и обещает, что скоро освободится. Через несколько часов отец возвращает меня домой к маме.

Летом какое-то время я жила в Малоярославце у бабушки и папиных сестер. У них была кошка Мурка, большой огород и уютный дом (взятый внаем, поскольку их собственный большой каменный забрала новая власть в 1918-ом году). Тетя Надя любила меня как свою дочку. Я всегда была при ней, и чем бы она ни была занята, постоянно со мной разговаривала: «Надо сходить в огород, пойдем, найдем свеколку и будем пить чай». Думаю, понятно, что сахара не было. Она научила меня различать свекольную ботву среди других овощей, просила вытащить за нее свеклу, помогала мне и хвалила за старания. Вытащенный плод она очищала, отрезала хвостик и мазала мне щеки. Затем вела в дом, подводила к зеркалу, восторгалась мною, — какая красивая! — и мы вместе смеялись. У тети Нади был отличный слух (как у всех в семье отца) и красивый голос. Она пела мне приглушенным голосом, чтобы никому в доме не мешать, русские старинные романсы и украинские народные песни. «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю, чиму я ни сокил, чиму ны летаю…» (транскрипция моя от тех детских лет). Или «Солнце низэнько, вичор близэнько, виды до мене, мое сердэнько…». Вернувшись в Москву, я приникала ухом к репродуктору, когда слышала по радио украинские песни в исполнении Ивана Семеновича Козловского, и чувственная поэзия, вынутая певцом для слушателей из этих песен, находила во мне своего адресата.

Бабушка говорила со мной о Боге, о том, что он всемогущественный и всемилостивый, и учила молиться ему. Я сказала бабушке, что дома я не смогу молиться, так как у нас нет икон. Иконы не обязательно, отвечала бабушка, подойди к окну и помолись, глядя на небо. А как я должна молиться, что я Ему должна говорить? Проси за себя, за сестру, за родителей.

Я вернулась домой, подросшая, окрепшая и не такая замкнутая. Я молилась на окно, как учила бабушка, но не находя поддержки своим стараниям и сама толком не понимая, что и у кого я прошу, постепенно забыла учебу. По правде сказать, просить мне было нечего. Обо мне заботились любящие родители. В нашей комнате было всегда тепло и уютно, и мы с сестрой, в общем, не голодали. Об этом я могу судить определенно, так как знаю, что такое голод. Я испытала его в 1947 году в Ялте, куда мы с мамой поехали отдыхать, воспользовавшись приглашением маминой подруги Л. Крамской. В середине лета вдруг наступил момент, когда никакие продукты во всем Крыму достать стало невозможно. Я заболела и в бреду постоянно спрашивала:

— Мама, ты уже сварила манную кашу?

Не знаю, возможно, родители недоедали, отдавая нам еду от себя, но мне об этом ничего не известно. В «меню» нашего дома самым несъедобным был суп с клецками. Тогда я готова была вообще не поесть, лишь бы «не брать в рот» слепленные куски манки, плавающие в подсоленной воде. Самое вкусное, что мне было предложено во время войны — это черный хлеб с солью, пропитанный подсолнечным маслом. Остальной еды не помню: что мама давала, то и ели, ничего не прося взамен. Еще, не было игрушек, но лично я от этого не страдала, так как с интересом слушала истории бумажных героев старшей сестры. Однажды маме кто-то отдал для меня куклу, старую грязную, но большую и красивую, с закрывающимися глазами — Алку. Мама отмыла ее, продезинфицировала, и я ее полюбила. Я играла с Алкой лет до восьми-девяти и другой куклы иметь не хотела.

В общежитии жили студенты, будущие певцы, пианисты, скрипачи, виолончелисты, флейтисты, арфисты и многие другие инструменталисты. Звуки музыки были слышны повсюду: то кларнет выводит пассажи на лестничной площадке, то скрипач уединяется на кухне со своим инструментом, то вокалисты распеваются по дороге из одного корпуса в другой. Иногда звуки накладываются, и оба здания в своих коридорах звучат как настраивающийся перед концертом большой симфонический оркестр. Всюду молодые люди, и оттуда, где встретились хотя бы двое, слышится смех.

Мама и отец тоже молодые, жизнерадостные. Около нашей комнаты и в ней самой всегда толпится народ — студенты или их родители, приехавшие навестить своих вундеркиндов. В моей памяти осталась типичная картина в нашей комнате: за столом сидит кто-нибудь из студентов со стаканом чая и переписывает ноты для себя или дополнительного заработка, за роялем — будущие виртуозы. (Мама разрешала пользоваться «бесхозным» роялем, особенно перед экзаменами, когда студентам не хватало «фортепьянного» времени — они жили по 5—7 человек в комнате).

Самым младшим в общежитии был пианист Наум Штаркман, будущий знаменитый артист, тонкий виртуоз, музыкант с тяжелой судьбой. Очень хорошо помню его мать — она довольно часто приезжала к сыну и проводила много времени в беседах с моей мамой. Она сидит за нашим столом очень грустная, смотрит куда-то вдаль и говорит, будто сама с собой, покачивая головой:

— Мой Нема — гений, мой Нема — гений.

Грусть, с которой она произносит эти слова, не позволяют маме предположить стандартную гиперболу иудейской матери, скорее это — проницательная тревога за судьбу особенного ребенка. Мама понимает ее.

В то время, когда мы жили в общежитии, в нашем окружении было много талантов и знаменитостей. Рядом с нами, стенка в стенку, в комнате №44 живут Вадим Васильевич Борисовский, выдающийся альтист, профессор МГК, руководитель знаменитого квартета имени Бетховена, и его супруга Долли Александровна. У них два большущих кота — Пума и Фума, которых я долго не отличаю друг от друга. К Борисовским приходят музыканты, составляющие квартет — Дмитрий Цыганов (скрипка) и братья Василий (скрипка) и Сергей (виолончель) Ширинские; они ежедневно репетируют — иногда днем, иногда — вечером. Нас, детей, мама укладывает спать рано, часов в 9—10, и в наступившей тишине на протяжении всех лет, начиная с того момента, как я себя помню, и до того, как мы уехали из общежития, меня убаюкивает квартет им. Бетховена.