Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Долгими зимними вечерами мы играем в зданиях, полностью заполняя собой шумовые пробелы Общежития. Бегаем друг за другом, прячемся по корпусам и коридорам, и по шороху и смеху «водящий» легко находит «спрятавшихся» на любом этаже.

В холле удобно прыгать через веревку или водить хороводы.

Делимся на команды, беремся за руки, выстраиваемся напротив друг друга и затеваем длинный распевный диалог: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли»; «Бояре, а зачем, вы к нам пришли, молодые, а зачем, вы к нам пришли?». «Бояре, мы невесту выбирать, молодые, мы невесту выбирать»; «Бояре, а какая вам нужна, молодые, а какая вам нужна?». Идет долгий торг, после чего команда водящих должна вытянуть из шеренги выбранную невесту. Начинается смех и беготня друг за другом. Студентки вокалистки, которые живут за дверью в холле, не выдерживают, выходят и подстраиваются в шеренги. Их голоса в нашем хоре высоко поднимают эстетическую планку хороводов. Мы по-своему это понимаем, и иногда, набравшись храбрости, вызываем их на игры. «Как на наши именины испекли мы каравай…» — звучит на весь этаж сценой из оперы. Девушки, в свою очередь, просятся к нам попрыгать через веревку.

Среди вокалисток была Надежда Косицина, будущая солистка Большого театра. В дипломном спектакле она исполняла партию Татьяны в опере Чайковского «Евгений Онегин». Она пригласила всех ребят, несмотря на возраст, в Оперную студию. Все ожидают этого события с нетерпением, а я еще и с тревогой, поскольку сестра рассказала мне, что в этом спектакле Онегин становится на колени перед Татьяной и целует ей руку.

На спектакль нас повел отец. Мне четыре с половиной года — это первое мое посещение театра вообще и музыкального в частности. Театральный свет, музыка оркестра, декорации, костюмы, красивая Татьяна с длинной черной косой и тревожное ожидание неприличной (как мне тогда казалось) сцены — все это осталось со мной навсегда первым переживанием настоящего искусства.

Среди наших игр были такие, когда оставался только один проигравший. Ему давали «фант», т.е. какое-нибудь задание, например, «прокукарекать или прокуковать». Не помню, кому первому пришло в голову в качестве «фанта» постучаться в комнату студентов, но нам понравилась острота затеи, и мы стали развлекаться, уже без «фантов». Однако студенты нас раскусили быстро и практически не реагировали на стук. Единственным студентом, принимавшим вызов, был Нёма Штаркман. Он опасно выбегал из комнаты и гонялся за нами по всем корпусам и лестницам. Тогда требовалась быстрота реакции и спринтерская натренированность, чтобы быстро добежать до холла и дальше врассыпную по пространству зданий. Но почему-то ему никогда не удавалось нас поймать. Думаю, что мы напрасно испытывали страх, удирая изо всех сил — ему было пятнадцать или шестнадцать лет, и, как и нам, просто хотелось бегать, выбрасывая избыточную энергию.

Напротив нашей комнаты жили вокалисты, в том числе легендарный бас Михаил Рыба (с ударением на втором слоге). Комната была самой первой в коридоре после холла, и нам почти не страшно было всей стайкой одновременно забарабанить в дверь, даже ее приоткрыть, прокричать хором на весь коридор: «Дядя Миша, мы ваш жир пьем!» и скорее бежать прочь. Особенно не страшно было из-за того, что М. Рыба не выходил за пределы комнаты, а только высовывался из-за двери, рявкая во весь голос нам вслед что-то из басовых арий. Мы получали полное удовлетворение, скорее всего потому, что могли громко и эмоционально на весь коридор прокричать свое отношение к напитку, которым упрекали певца.

Будучи еще студентом, М. Рыба выезжал на фронт с концертами (о чем мы, дети, конечно, не знали, иначе были бы более снисходительны к его фамилии), а после войны успешно работал в Московской Филармонии. Низкий голос Михаила Рыба, так называемый, бас профундо, что в переводе означает «глубокий бас», назвали потом уникальным голосом ХХ века.

М. Рыба находился в дружеских отношениях с моей мамой и отцом и был благосклонен к нам с сестрой, так как знал нас хорошо. Он профессионально занимался фотографией и подрабатывал этим ремеслом. По заказу родителей он иногда фотографировал нас, и все наши хорошие детские фотографии военных лет сделаны им. Как и Рыба, многие студенты, учась в консерватории, старались подработать — перепиской нот, уроками музыки, шитьем или вязанием — для жизни и на одежду, особенно важную для артиста, выходящего на сцену.

Набегавшись и наигравшись, мы расходились по своим жилищам. Перед тем как заснуть, мы с сестрой немного болтали. Как-то сестра сказала мне, что когда-нибудь мы все умрем. Я спросила: «А что потом?» Она ответила, что это все, жизнь закончилась и больше никогда ее не будет. Эти слова легли на меня грузом непонятного знания. Я лежу в постели с закрытыми глазами и пытаюсь представить, как это после смерти меня никогда, никогда-никогда, никогда-никогда-никогда больше не будет. Чем большее количество раз я мысленно повторяла эти слова «никогда-никогда», тем ближе и ближе я приближалась к смыслу сказанных сестрой слов, и это бесконечное никогда-никогда наконец открылось в сознании как образ огромного пространства, уходящего в сужающийся туннель. Я заплакала. Сестра спросила, почему я плачу. Я ответила, что плачу оттого, что когда умру, меня больше никогда не будет. Сестра стала успокаивать меня, сказала, что зря плачу, что неправильно ее поняла. На самом деле — жизнь вечная, и после смерти начнется жизнь загробная. Праведники попадут в рай, где поют птицы, где вечная весна и много еды; грешников отправят в ад, где господствует болотный мрак и смрад, и черти заставляют лизать горячие сковородки. Я задумалась об аде как о наиболее реальном месте будущей жизни и заснула.

Первого сентября 1944-го года Леля пошла в школу. Мама с вечера кипятила чайник, заворачивала его в ватное одеяло и укладывала на постели в ногах у Лели. В школу до окончания войны она ходила в пальто, запомнившемся мне на всю жизнь. Когда-то это пальто было сшито из красного драпа, но о цвете исходного материала можно было догадываться только по оставшимся ниткам, чередующимися с белой ватой подложенного ватина. Зато теплое — говорила мама.

В школе детям выдавали по бублику и по две ириски. Леля приносила их домой и половину отдавала мне.

Надо сказать, что сестре, как потом и мне, было очень легко учиться. Однако я не помню, чтобы нас специально готовили к поступлению в первый класс. Вырастая в игровой среде, мы постоянно сталкивались с арифметикой, еще не зная такого слова. Сколько раз мы подсчитывали, какое количество ребят вышло во двор, затем делили его на две команды, т.е. пополам, и иногда в результате деления получалось «деление с остатком», когда один из нас не вписывался в команду. Сколько раз считали и сопоставляли количество выигрышей и проигрышей, количество заработанных и потерянных очков. Понятие больше — меньше не требовало объяснения. Вычисляли, когда следует вернуться домой, или когда выйдет тот или иной игрок, прибавляли и вычитали время.