Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Я даже не успела слизать варенье, как на меня наскочила маленькая девчонка, гораздо меньше меня, и выхватила мой хлеб. При моей попытке его отнять, она расцарапала мне лицо.

Так, с Гальки Жаровой, началось мое знакомство с обитателями нашего дома.

Дом был большой, деревянный, построенный буквой «П», только вытянутой по горизонтали, и имел два крыльца. С крыльца, и с левого, и с правого — все симметрично, попадаешь в прихожую, из которой две двери ведут в квартиры. Они тоже почти одинаковые: небольшая кухня и большая комната — «зал» или «зала», кто как называл, — с высоченными потолками и здоровенными окнами. В нашем «зале», кроме окна на улицу, было еще три, выходящих на террасу — сущее бедствие для военных зим. На просторной террасе с разбитыми стеклами (наверное, в те времена и речи не могло быть, чтобы их вставить) мама категорически запрещала нам играть, произнося зловещее слово «сквозняк!».

Наши ближайшие соседи, с которыми мы делили крыльцо и прихожую, — Басихины: тетя Лариса, Юра, подросток, Инна, на три года старше меня, ровесница моего брата Гены, и малышка Аля. Их отец был где-то в долгой командировке, приезжал раза два.

Басихины держали козу, страшную, рогатую Лидку. Зимой, в морозы, ее переселяли из сарайчика в прихожую, в закуток. Я ее очень боялась.

Второе крыльцо принадлежало Тарасовым и Жаровым. У Тарасовых было трое детей, я почему-то их плохо помню, видимо всех затмевала мать, тетя Дуся, шумная, веселая, все время бегала к маме за советами. А вот Жаровы все на памяти. Кроме Гальки, почему-то меня невзлюбившей и коршуном на меня налетавшей, была Шурка, моя ровесница, брат Валя, старшие сестры Лида и Люба, и еще два брата меньше Гальки — Генка и Славка. Славка родился уже при нас, через год или два. Мы с Шурой бегали в железнодорожную больницу (в Рузаевке все железнодорожное) под окно к тете Варе, надеясь, что она нам покажет маленького.

Сам Жаров работал диспетчером. Даже я почему-то знала, что это очень важная работа. После рождения Славки он исчез. «Ушел к другой», — просто объяснила мне Шура. Однажды мы с ней поджидали в канавке у деревянного тротуара эту «другую» — Шура, видимо, все вызнала про нее и про ее маршруты, — намеревались что-нибудь крикнуть вслед или камень запустить. Удалось ли исполнить задуманное, не помню, а вот женщина осталась в памяти: летящее шелковое платье, кудри, туфли на каблуках — каблуки быстро-быстро простучали по доскам мимо нас…

А тетя Варя казалась мне очень старой. Я не понимала, что это — усталость. «Семеро по лавкам» — буквально про Жаровых: семеро детей и лавки, правда, добротные, которые смастерил рукодельный диспетчер. Как их тянула тетя Варя, чем кормила? Как-то у них образовался большой арбуз (проводники кое-что завозили из дальних рейсов, продавали), и в кухню, кроме своих, просочились и соседские дети. Другая хозяйка под каким-нибудь предлогом выпроводила бы незваных, а тетя Варя резала и резала арбуз, и всем досталось по куску… Арбуз — редкий праздник, а тете Варе надо было кормить свою ораву каждый день, думать, во что одеть-обуть.

Как-то в весенний денек — снег тает, лужи замечательные — иду в ботиках мимо соседского крыльца, а на солнышке, на припеке сидят младшие Жаровы, все босиком, и Галька в том числе. Но я чувствую себя в полной безопасности — не побежит же она, босая, по снегу, чтоб толкнуть меня, — и показушно шлепаю по лужам, чтоб брызги летели во все стороны: вот я какая, вот как могу! И вдруг Галька срывается с места и несется на меня. От неожиданности я первая толкаю ее изо всех сил, и она вприпрыжку, по снегу, мчится назад, на крыльцо. С этого дня установились мир и лад.

Вскоре после нашего приезда отца призвали в армию, его газету закрыли. Однажды он пришел в военной форме, с рюкзаком за плечами. Мы пили чай с черными солдатскими сухарями, твердыми, как камень. Папа уехал в тот же вечер, и мы остались втроем, на пять лет. Его не взяли в действующую армию по здоровью, и он служил в прифронтовых газетах.

Отсутствующий папа стал трефовым королем: маме гадала на него одна из приятельниц. «Чем дело кончится…» «Чем сердце успокоится…» Я тоже смотрела на карты, боялась пиковую даму и не хотела, чтобы она оказывалась рядом с папой. «Опять ложится эта дама…», — сокрушалась «гадалка». А меня беспокоило еще и другое: «Здесь голова и здесь голова, а как же они ходят?» — спрашивала я про даму или валета. Мне объясняли: они не живые, они нарисованы. Да я и сама знала, что нарисованы, а как они ходят?

Жизнь быстро переменилась. Стало голодно. Хлеб, полученный по карточкам, мама делила на три части, и каждую часть разрезала пополам, чтоб хватило на два раза. Запомнилось, как она, заглянув в супницу, где хранилась крупа, — это было еще до наступления зимы — озабоченно сказала сама себе: «Последний рис», и высыпала остатки в кастрюлю на плите.

Многие тогда продавали вещи, чтобы купить еду, а нам нечего было продавать. Два-три отреза на платье быстро ушли, знала я из взрослых разговоров. Мама разрезала старые пододеяльники на носовые платочки, красиво обвязывала их мулине (она была большая рукодельница), несла на рынок. Возвращалась с картошкой или морковкой нам на радость, покупала соль, пшено… Как-то она вязала кружевные подзоры для «хлебной» продавщицы Нюрки. Просыпаясь ночью, я видела маму с крючком в руках, сидящую за столом у коптилки. Не знаю, скольких маминых ночей стоила буханка хлеба, но очки она надела очень рано.

Зимой мы жили в кухне. Переносили большую кровать — я спала вместе с мамой, а брат Гена на сундуке. Зал закрывали и даже подкладывали половик под дверь, чтобы не дуло. Запаса дров не было. Периодически выдавали какие-то кубометры то ли по ордерам, то ли еще как-то. В пять лет я знала эти слова — «ордер», «кубометр», «сотка», хотя не представляла себе, что это, как выглядит. Мама и брат пилили по вечерам очередное сырое полено, а я сидела на нем верхом, чтобы оно не елозило, и усваивала: осину пилить еще можно, а вот дуб очень трудно, он железный.

Гена заболел корью, и врач, которая его осматривала, сказала, что девочке (мне) необходимо срочно сделать прививку. «Завивку, завивку!» — заплясала я, и мы с мамой пошли в больницу. По дороге я мечтала встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы сообщить, куда я иду. В больнице, к моему удивлению, с меня сняли платье — зачем?! — и вкатили под лопатку укол. Я рыдала не столько от боли, сколько от обиды — так обманули!

По вечерам, когда плита остывала, мама стелила на нее какое-нибудь одеяльце, и мы усаживались втроем на подстилку добирать последнее тепло. Она что-нибудь читала вслух: «Что я видел» Бориса Житкова, рассказы Зощенко… Я, наверное, не все понимала, но было очень смешно.