Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Тот лагерь до сих пор вспоминаю с добрым чувством. Он был в лесу на большой поляне.

(Кстати, недавно туда заглянула, включив Интернет: вот Хованщина, вот лагерь имени Володи Дубинина, вот корпус нашего отряда, знакомые дорожки, пруд!..) Лес меня завораживал — настоящий, густой, с высоченными деревьями, с папоротниками. На опушке росла земляника.

В лагере, наверное, всем детям было хорошо, хотя бы потому, что кормили четыре раза в день. Бывали даже яйца, омлет… Все дети, как и я, такого давным-давно не видели. Однажды нам дали виноград. На моей кисточке оказалось всего три ягоды. Маленькие виноградины съела, а большую положила в карман сарафана, потом весь день рассматривала на солнышке, на просвет, и все удивлялась плавающему в зеленой прозрачной жидкости зернышку — как оно туда попало, как все это росло, выросло?

Спали мы на топчанах с тюфяками, набитыми сеном. Простыней не припомню. Вскакивали под горн, бежали босиком на росу…

Днем разучивали танцы, детские песенки. «У речки над водицей построен теремок…»

Но больше любили песни взрослые, военные. Обнимешься с кем-нибудь из подружек и идешь по территории, голося: «На позицию девушка провожала бойца…»

На открытии лагеря мальчики из старших отрядов несли меня на носилках, усыпанных цветами: я стояла в белых трусиках, с венком на голове и, картавя, кричала что есть мочи: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

Видимо, за такое активное участие в жизни лагеря меня оставили на следующую смену, а самое главное — записали в первый класс: директор лагеря оказалась и директором школы. Мама успела сшить мне холщовую школьную сумку и вышить на ней зайчика с морковкой.

В конце первого класса случилась Победа.

Накануне, по вечерам слушали Левитана и говорили: вот завтра точно — конец войне: мы ведь уже захватили «логово зверя». Так было несколько дней. И вдруг мама будит рано утром: «Вставай, вставай скорее — Победа!!» А сама плачет…

Перечитываю «военные» строчки — кажется, мне удалось передать, как и чем жила девочка, встретившая войну в неполные четыре года и праздновавшая Победу в неполные восемь. Я старалась не влезать в ее рассказ, не уточнять, не комментировать. И вдруг поймала себя на странном чувстве раздвоенности: имеет ли ко мне отношение та девочка?

Многое ее не коснулось, не зацепило. Детей щадили. Она не узнала, что ее любимый Вася пропал без вести. Мама мне рассказывала уже после войны, что он прислал только одно письмо после нашего приезда в Рузаевку, сообщил, что едет с эшелоном на фронт… И все. Быть может, и доехать не успел. Немцы так налетали, так бомбили поезда, движущиеся в сторону фронта! После долгого ожидания писем пришло извещение «…пропал…». Бабушка ждала сына тридцать лет, до конца своих дней. Собирала и пересказывала устные истории, что вот человека похоронили, прислали соболезнование, а он вернулся. А Васю и не хоронили… Жив он!

На экране моего компьютера страничка из архивной книги, найденной на Интернет-портале «Память народа», полустертая машинопись, в списке бойцов — Гуслянников Василий Матвеевич, красноармеец; 1923 г.р., призван в 1941 г., место призыва г. Балашов, училище фельдшеров; пропал без вести в мае 1942 г. Ручкой вписаны уточняющие документы 1943 года… Не сразу удавалось сосчитать «выбывших». Мурашки по спине… Бедный, бедный мальчик, ему же было всего восемнадцать!

Мама не сразу рассказала и про дядю Андрюшу, своего старшего брата. Он жил в Ленинграде, на фронт не попал: ему выдали бронь, как ценному специалисту, инженеру железнодорожного транспорта. Однажды, это уже было в блокаду он, как всегда, ушел утром на работу и не вернулся. И никаких, совсем никаких следов. Остались самые страшные предположения…

После войны, отец, демобилизовавшись, стал работать в газете «Красная Мордовия», получил квартиру, и мы переехали в Саранск. Но связи с Рузаевкой у нас не оборвались.

Многие приезжали к нам или забегали, когда оказывались по делам в Саранске.

Может быть, из-за таких связей осталось у меня от детских военных лет впечатление защищенности.

Мама рассказывала, когда отца призвали в армию, она растерялась: в Балашове, родном городе, у нас было много родни, и вдруг она оказалась в совершенно не знакомом месте, одна с детьми — ей же было всего 27 лет, — но как-то незаметно образовался круг людей, которые стали участвовать в нашей жизни. Наверное, в каждом доме Средней эстакады, так официально называлось наше место, наш квартал, появились добрые знакомые, друзья. Когда мне становилась плохо, неуютно без мамы, работавшей целый день в поле, я всегда могла пойти к тете Оле, эвакуированной из Белоруссии. Она жила с дочкой Клавой, портнихой, и у них я чувствовала себя, как дома — погладят, покормят. В одной квартире с ними жили Трунины.

Я дружила с Тамарой, а ее старшая сестра Валя, строгая такая девочка, ставшая потом доктором, дружила с моей мамой — помогала ей пилить дрова. У Труниных неподалеку имелись деревенские родственники, и тетя Нюра угощала нас то солеными огурцами, то капустой, чтоб ели мы не одну пустую картошку. Еще была мамина компания по лесо-полезаготовкам. Зимой компания занималась в кружке кройки и шитья и кружке бальных танцев, где были только женщины, за исключением танцмейстера. Когда он показывал па нового танца, всегда выбирал в партнерши маму. Я это знала и гордилась.

Не могу перечислить всех, кого вспоминаю с самым добрым чувством. Мою маму тоже, наверное, многие так вспоминают, она тоже всем помогала. Ее без конца просили что-то скроить, примерить, она учила, как шить без машинки, ибо машинки у нее не было.

Поступив в университет, я сразу разыскала в Москве Инну Басихину — она училась в Текстильном институте, а дома с тетей Ларисой, осталась Аля, младшая.

Однажды я ехала домой на каникулы — прямые фирменные поезда до Саранска тогда не ходили, в Рузаевке делали пересадку, — и мне надо было три часа ждать местного поезда. Я пошла на Среднюю эстакаду навестить тетю Ларису. Она уже не вставала и очень мне обрадовалась. Расспрашивала про маму, про Гену. Когда я уходила, она заплакала, взяла меня за руку и сказала: «Твоя мама — святая».

Я родился и провёл детство в селе Гридине, в разные годы относившемся то к Московской, то к Рязанской областям. Там я прожил с рождения в 1931 году до отъезда на учёбу в Выксунский металлургический техникум в 1946. Тяготы детской жизни в деревне военного времени я описал в своих воспоминаниях, которые назвал «От плуга до ядерного реактора». Ядерный реактор — это не аллегория, а место моей работы с1950 по 1990 год. Плуг тоже упоминается не случайно — в детские колхозно-военные годы я пахал землю на быках, запряжённых в плуг-борону. Публикую фрагмент из этих воспоминаний.