Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Нас с сестрой учили игре на фортепьяно (глупо было этого не делать, когда и учителя, и инструмент рядом). К четырем годам я знакома была с «половинками», «четвертушками», «восьмушками», и дроби (доли) пришли ко мне не в виде цифр и знаков в тетради в клеточку, а необходимостью отсчета музыкальных тактов. Можно сказать, что мы постигали арифметику аналогично древним ее создателям — как жизненную необходимость.

По нотам, точнее по фамилиям авторов — А. Гедике, С. Майкапар, М. Глинка — я автоматически впервые запоминала буквы. Сестра к этому времени уже читала, научившись этому самостоятельно, по имевшимся в доме книгам.

Мы с сестрой любим свою квартиру (ком. 43). В ней спрятаны многочисленные укромные уголки, закоулки и одновременно раскидан простор вокруг большого стола и под огромным роялем. За столом удобно рисовать, вырезать кукольных героев и играть с ними. Под рояль мы постоянно пролезаем, догоняя друг друга, а с рояля — прыгаем, если взрослых нет дома.

Мама дружит со своей старшей сестрой, Марией Смиренской, муж которой на фронте, а мы дружим с их дочерьми — Мариной, расположившейся по возрасту между Лелей и мной, и ее сестрой Лидой, которая старше меня на восемь лет. У двоюродных сестер дома есть много интересных книг, и сами они большие любительницы чтения. Я радуюсь, когда сестры приезжают к нам и, особенно, когда остаются ночевать. Тогда домашние игры приобретают для меня новый, таинственный характер. Реальность и сказочные образы легко и насмешливо переплетаются в их начитанных головах. Лида смотрит исключительно с высоты своего возраста и называет нас «букашками», а Марина обращается ко всем не иначе, как «братцы кролики». Дом наполняется эльфами, гномами, привидениями, злыми и добрыми волшебниками. Все, кроме привидений, имеют в доме свое место: гномы живут под роялем, эльфы — на шкафах. В нашей с Лелей комнатке селится Урфин Джюс со своей армией и обороняет нас от привидений. Если родители уходят, оставляя нас одних, предварительно плотно закрыв маскировочные шторы, то мы устраиваем концерты. Лида наряжает меня в какие-нибудь длинные тряпки, украшает старыми рваными кружевами и усаживает за рояль. Детские пьесы, которые я к этому времени освоила, не требовались, — я со всей силой жму на клавиши, добывая громкие аккорды и пародии на глиссандо. Слушатели и зрители — в восторге, хлопают и кричат «бис, браво».

Мне весело вместе со всеми, но я, изображая какую-нибудь знаменитость, не мнила себя ею и не мечтала стать пианисткой. Я мысленно уже успела выбрать себе инструмент. В. В. Борисовский иногда играл на старинном инструменте «виола-дамур», предшественнице альта и виолончели. Этот инструмент отличался от последующих постановкой струн на грифе и, вследствие этого, особенной красотой звучания обертонов. Честно скажу, я долго не знала, как он называется, но выделила его среди других тотчас, как услышала в ночной тишине за стеной.

Весна 1945-го года. Мы опять носимся по мостовой переулка между Пушкинской и Петровкой за самодельными бумажными корабликами, гонимыми вдоль тротуаров бурными потоками талых вод и дождей. Когда снег сходит, умытая мостовая, покрытая круглыми разноцветными булыжниками, блестит на солнце и манит к подробному исследованию своей красоты. Мы начинаем искать «драгоценности» — мелкие отшлифованные стеклышки, застрявшие в расщелинах между булыжниками. Карманы моего пальто наполнены желтыми, прозрачными, зелеными и красными трофеями и я полагаю, что это важные находки, поскольку их собирают все дети, живущие в переулке.

Весной вдруг обнажаются развалины разрушенных домов. Оказывается, снаряды падали совсем близко: в дом восемь, рядом с нашим шестым, в дом семь (или девять) на противоположной стороне, на Петровку, через дорогу, как в продолжение переулка. Развалины на Петровке хорошо просматриваются от нашего подъезда: огромная груда кусков кирпичного дома образует манящие катакомбы. Там играют старшие дети; они пролезают через самые узкие щели, изображая санитаров, спасающих бойцов.

Скоро война закончится. Сюда придут пленные немцы, и я буду их бояться. Они уберут завалы и построят дом с колоннами в классическом стиле, где поселится СЭВ на какое-то время. А в семидесятые режиссер Э. Рязанов в фильме «Гараж» снимет сцены разбегающихся по лестнице перед фасадом дома с колоннами членов гаражного кооператива, воюющих между собой «за место под солнцем».

Я не помню, как началась война, как зазвучало это слово, — мне не было и четырех лет, хотя более ранние эпизоды сорок первого года остались в памяти. Новый год, елка в каком-то большом зале. Мне удается влезть на стул, вокруг которого толпилось много ребят, прочесть стихотворение «Маша варежку надела…» и получить в подарок мишку в юбке, стало быть, медведицу. Этот Мишка (все-таки Мишка) всю войну служил моей главной игрушкой.

Тамара, 1945 г.

Еще помню, как мы с мамой и братом ездили из Балашова, где мы жили, в Москву, где учился отец, на Первомай. Перед Москвой, в поезде, мама меня принарядила — белое пальтишко, белые носочки, а когда мы подъехали к вокзалу, то увидели на платформе снег…

Помню летнюю ночь, меня несет куда-то на руках Вася, младший мамин брат, мой любимый дядя, и я крепко-крепко обнимаю его за шею — боюсь, что в темноте он меня уронит. Видимо, в какой-то момент я перестала бояться и уснула. Проснулась в своей кроватке — в вагоне! И вокруг были все наши вещи: стол, комод.

Мы переезжаем в Рузаевку, маленький городок и крупный железнодорожный узел. Отца назначили редактором железнодорожной газеты, потому и выделили ведомственное «транспортное средство» для переезда — товарный вагон.

Вагон был, как маленькая комната. Его почему-то то прицепляли к поезду, то отцепляли.

Однажды мама пошла за продуктами, а мы вдруг поехали. Как же я испугалась! Но она потом нашла нас — в тупике.

На станциях к нашим открытым дверям подходили женщины с детьми, с узлами, с ночными горшками, привязанными к узлам. Может быть, они просили их подвезти, не знаю, но мама, всегда очень приветливая, им отказывала. Видимо, было строго запрещено подвозить посторонних — военное время. Это я потом, конечно, сообразила и про запрет и про то, что уже шла война, и что мне как раз в это время, в конце лета, исполнилось четыре года.

Первое мое рузаевское впечатление — огромная лужайка, поросшая мягкой муравой (это было так удивительно после маленького балашовского дворика с грушей), она начиналась у самого крыльца. Напротив, через лужайку — дом, похожий на наш, слева, на пригорке — двухэтажный кирпичный дом. В каждом из домов живут мои подружки, но я их пока не знаю и бегаю одна по мураве, кружусь, расставив руки в стороны. Это так упоительно — все дома вдруг начинают кружиться, сливаются в один круг, я останавливаюсь, стою на месте, а вокруг меня все несется, несется, падаю в траву, а все несется… Как это происходит? Полежав, встаю, иду, покачиваясь, в дом, к маме. Получаю кусок хлеба с вареньем и снова оказываюсь на лужайке.