Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Пригревшись, расспрашивали маму, как все было до войны. Как это жили без карточек?

И можно было просто купить булку? И пять булок?

Может быть, именно в первую зиму мне несколько раз снился один и тот же сон: кто-то дает мне большой красивый кусок белого хлеба, и я кладу его под подушку, чтобы утром съесть. Просыпаясь, сразу же отбрасываю подушку, а под ней ничего нет… В следующий раз убеждаю себя во сне: это сон, сон, никакого хлеба утром не будет. И все-таки опять кладу кусок под подушку…

Часто слышала слово «тиф» и решила (как же правильно решила!), что это военная болезнь. Тиф валит людей в периоды войн и бед. Тифом заболела тетя Лариса Басихина. Ее увезли в «заразный барак», в квартиру явились женщины в халатах и масках и все обрызгали, залили страшно вонючей жидкостью. Дети были у нас, мама купала маленькую Альку и отмывала басихинскую квартиру после дезинфекции…

А потом случилось так, что мама и тетя Лариса перестали друг с другом разговаривать. Что произошло, неизвестно. До сих пор не пойму, почему я никогда не расспросила об этом маму, даже через несколько десятков лет, когда мы вспоминали с ней войну, Рузаевку, всех наших соседей. Нас, детей, это обстоятельство — молчание наших мам — не занимало, мы его и не замечали, потому что на нас это никак не отразилось. Когда мама уходила на целый день в поле или уезжала на лесозаготовки, тетя Лариса могла позвать меня и подкормить овсяным киселем — такой кислый-кислый кисель варили в войну во многих семьях. Так себя вела и наша мама. Она особенно любила Инну и жалела ее. Потому что тетя Лариса через какое-то время опять заболела, как говорили, неизлечимо. Она плохо ходила, началось дрожание рук… Видимо, это была медленно, но неуклонно развивающаяся болезнь Паркинсона. Много домашней работы легло на Инну, а ей было лет девять-десять…

Весной 1942-го — это первая военная весна — всю лужайку около дома разделили на участки — вскопали и посадили картошку. Мама одна поднимала целину, сажала, полола, окучивала… А еще было поле — десять соток земли. Там для вспашки нанимали кого-то с лошадью и сохой, но надо было посадить картошку, посеять просо, все обработать и собрать урожай, найти способ перевезти домой…

Самая трудная работа была в лесу. Мама ездила на лесозаготовки в компании женщин, с которыми познакомилась в военторговских очередях. (Мы были прикреплены к военторгу, где иногда выдавали талоны на какие-нибудь продукты, изредка ордера на детскую одежду или ботинки.) Они добирались на рабочем поезде к месту отведенной в лесу делянки. Валили деревья, освобождали от веток, распиливали на бревна и тащили к железной дороге… Мама уезжала с рассветом, возвращалась к ночи. Бывало, что ей не удавалось нам достучаться, и она ночевала на крыльце.

У нас с братом были свои заботы. Мы должны были набрать щепок, чтобы мама могла растопить плиту и что-нибудь сварить. Искали щепки во дворах, которые были знакомы по весенней охоте на стеклышки — черепки разбитых тарелок с сохранившимися «картинками», остатками росписи. Мы собирали их на помойках, отмывали, хвалились своими коллекциями, обменивались «раритетами»… Во дворах щепок было немного, и мы шли на железную дорогу, бродили по путям. Мы, конечно, не отвинчивали гайки, как чеховский злоумышленник, но обламывали подгнивающие шпалы.

Предоставленные сами себе, ходили на речку. Брат мне строго говорил: одна в воду не лезь. А я полезла вслед за ним… Открыла глаза — ничего не понимаю. Почему Генка так ругает меня, стоя надо мной на коленках? «Я говорил тебе… Не слушаешься! Вот и утонула!» — «Не утонула, не утонула!» — обиженно кричу я, не понимая, почему лежу на холодной траве, вся мокрая, с мокрой головой, в мокрых трусах. Оказывается, он увидел, как я скрылась под водой, и успел вытащить меня на берег…

Мы ходили одни в лес. Лес не совсем настоящий — без больших деревьев, сплошь лещина, но, вполне можно заблудиться. Однажды в жаркий день я сняла с себя платье и потеряла его. Платье, можно сказать, было единственное, сшитое из какой-то старой юбки, но хорошенькое, с красивыми пуговицами.

С одеждой было трудно, мамина изобретательность и ее умелые ручки не спасали — не осталось уже ничего старого, чтоб из него сделать новое, скомбинировав разные лоскутки. С обувью было еще хуже. Летом все дети вокруг бегали босиком. Деревянные тротуары на Трыновской, главной улице, обеспечивали занозами, нарывами. Но все как-то заживало. После дождя девчонки обычно делали себе «ботиночки» — обмазывали ноги густой грязью и привязывали к пяткам каблуки — катушки от ниток.

Так вот, о моей потере. Через год, наверное, едем с мамой в рабочем поезде в пионерский лагерь, и перед нами садится девчонка… в моем платье! Только пуговицы не мои, а железнодорожные — от кителя. Я возбужденно шепчу маме в ухо: «Скажи, скажи ей, что это мое платье!» А мама крепко, до боли, прижимает меня к себе, чтоб молчала.

Летом с нетерпением ждали первую картошку. Вот вылезли кустики из земли, вот зацвели… А мама все говорила: рано, рано. Наконец-то на столе целая миска молодой картошки с жареным луком!

Осенью привезли на телеге урожай с поля. Высушенную картошку мы втроем перетаскивали с террасы в подпол под большой комнатой. Такая гора! Не верилось, что это вообще можно съесть. Зимой мы уже не голодали, но к весне съели все, даже пришлось покупать картошку для посадки… Весной всегда бывало очень голодно, как в первую зиму.

Но мы были уверены, что живем хорошо, в тылу. А как тяжело людям там, где бомбят, где фашисты. Где страшный голод. Вести приносило радио — черная тарелка. При голосе Левитана все затихали… Слушали внимательно.

Дети, вроде меня, любили порассуждать о войне со знанием дела. Если в небе слышался гул самолета, начинали гадать и спорить: наш или немецкий? Ну, если это немец, наши ему покажут!

По воскресеньям мы с братом ходили в кино, в железнодорожный клуб, на детский сеанс. Вместе с мамой смотрели «В шесть часов вечера после войны» и «Жила была девочка». Такие замечательные фильмы!

Но я никак не могла понять, кончилась война или не кончилась? Ведь в кино и победа, и салют… Не могли же мы прозевать победу! Маме пришлось объяснять, что это такая сказка, как жизнь, и скоро все будет именно так, как в кино.

А фильм «Жила была девочка», про восьмилетнюю Настеньку и ее пятилетнюю подружку Катю, стал частью моей жизни. Так случилось. Я все время слышала: «Смотри, Жила была девочка!» — «Ой, правда…» Все считали, что я очень похожа на Катю. Однажды какой-то дядя военный в восторге даже на руки меня подхватил… Правда, никто не просил изобразить Сильву, сплясать и спеть, как Катя «Частица черта в нас…»

В 1944 году стали принимать в школу с семи лет. Как раз семь мне должно было исполниться 29 августа. Но меня в школу не записали, потому что было много детей восьми и восьми с половиной лет. Зато неожиданно дали путевку в пионерский лагерь в селе Хованщина, недалеко от Рузаевки. Когда мы с мамой приехали, на станцию, я увидела женщин в мордовских костюмах и была потрясена вышитыми рубахами, бусами, монистами… Роскошество завершали лапти.