Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Иван на родине в Гридине, 1947 г.

О начале войны я узнал днём 22 июня. Мы загорали и купались у реки, когда пришел кто-то из ребят-москвичей, которых летом наезжало много, и сказал, что началась война с Германией. На меня, десятилетнего, это сообщение особого впечатления не произвело.

В нашей школе-семилетке некоторых параллельных классов было по два, оттого много было и преподавателей. В первые недели после начала войны в армию были призваны мужчины-учителя — человек восемь. Среди них Борис Можаев, будущий известный писатель. Летом ушли в армию все молодые колхозники. Уходили как-то тихо, незаметно. Были мобилизованы и колхозные лошади. Часть урожая в поле и нескошенные луга ушли под снег, то ли от растерянности, то ли от малолюдья,

Остались в памяти пришпиленные к толстому стволу липы у школы большие бумажные листы, на которых перечислялись оставленные советские города. Их было много, и в душу закрадывалась тревога. Добавляли тревоги и письма дяди Александра Егоровича, моего крёстного, который был призван в армию перед войной и служил в Прибалтике. Каждое его письмо приходило из нового города, из чего было понятно, что советские войска спешно отступают. В первое время военная цензура не была налажена, поэтому в письмах дядя называл города. Позднее такого рода сведения исчезли, на конвертах появились штампы: «Проверено военной цензурой», а некоторые строчки были замазаны черной тушью — цензоры вымарывали нежелательную информацию.

К осени 1941 года положение на фронте сильно ухудшилось. Немецкие войска подошли к Москве. Наше село Гридино находилось от неё в 300 километрах на восток. Тем не менее, в 10—20 километрах на запад и в районе речки Мокши присланные москвичи и местные жители рыли окопы и противотанковые рвы. В октябре-ноябре несколько недель колхозницы копали противотанковые рвы в районе села Азеева — километров 30 на восток от Гридина. Среди них — мать и старшая шестнадцатилетняя сестра Настя.

Сельское начальство заставляло жителей села рыть «щели» — что-то вроде окопов, в стороне и позади домов — на случай наступления немецких войск. В них предполагалось прятаться во время боев. Но я не помню, чтобы их кто-то рыл. Люди говорили, что они все равно не спасут. Нам казалось, что немецкие войска вот-вот придут и к нам.

А раньше, в июле-августе, через село куда-то на восток в течение нескольких недель гнали большие стада коров, табуны лошадей из Смоленской области. Пастухами были в основном женщины, а табунщиками при лошадях — мужчины. В один из дней к нам на ночной постой привели молодого, чёрного как смоль, красавца жеребца. Породистый, стройный, норовистый он нещадно грыз деревянный засов ворот.

Всё для фронта

В декабре сорок первого сестру Настю мобилизовали на торфодобычу под Орехово-Зуево. Перед этим, ещё в сороковом году, она была вынуждена бросить учёбу в 8 классе Потапьевской средней школы, поскольку долго лежала в больнице — в сорванную мозоль на ноге попала инфекция. Она и еще несколько таких же шестнадцатилетних девчонок, уехали на три года из дома добывать торф. И почти следом за ней на всю зиму мобилизовали мать — на заготовку дров куда-то в лес, километров за 60 от дома.

Настя возила по временным рельсам в вагонетках торф от болота к грузовым вагонам, а мама с другими колхозницами валила в зимнем лесу по глубокому снегу деревья, обрубала сучья, распиливала и складывала метровые стволы в штабеля. Толстые бревна они должны были раскалывать пополам. Какой же это был тяжелый, не женский труд, как она, небольшого росточка и тощенькая, это вынесла — непонятно. Раз в две-три недели их отпускали домой отмыться. Придя домой, она жарко топила баню, мылась и парилась на полках веником. На лето женщин отпускали с лесозаготовки домой — чтобы они работали в колхозе.

Уже с лета 1942 года нам, школьникам, тоже пришлось работать в колхозе. Кстати сказать, село было поделено на четыре колхоза, которые носили такие названия: «Имени Максима Горького», «Имени Крупской», «16 лет Октября», «Имени Ворошилова». Этот колхоз прежде был «Имени Косиора» — председателя комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР, до того, как его признали врагом народа и расстреляли в 1937 году.

Мы, одиннадцати-тринадцатилетние мальчишки, бороновали вспаханное поле, подвозили к работающему трактору воду для охлаждения мотора. На следующее лето 1943 года я уже пахал и бороновал поле, во время посевной работал на сеялке, которую тянул трактор, участвовал в покосе — подвозил копны сена к стогу.

Многие полевые работы делались на кастрированных быках, так как почти все лошади были мобилизованы на фронт. Были у меня любимые животные — бык по кличке Серый и старая лошадь Катька, послушные и смирные.

«Закон о трёх колосках» — детям

При посеве зерновых и при их уборке колхозники старались украсть хоть немного, несколько горстей зерна, чтобы не умереть с голоду и как-то восстановить справедливость, так как в войну колхоз выдавал на один «трудодень», а это было два дня работы, 120—150 граммов зерна. За весну-лето я мог заработать всего-навсего примерно пуд ржи, и чтобы выжить, приходилось подворовывать. В СССР так было всегда с 1917 до 1991 года, и везде — от колхозного поля до «секретного» военного завода. Оказавшись у зерна, я старался насыпать его в карманы или в маленькие мешочки.

Помню, весной 1943 года меня поставили с одной колхозницей к сеялке — подсыпать зерно. Перед уходом на обед мы с ней незаметно для тракториста — боялись, что донесёт начальству, взяли из сеялки по два-три фунта ржи (это было килограмм-полтора). Мне бабушка Люба дала с собой специальный мешочек. Заполненного зерном, его можно было спрятать в штаны между ног, что я и сделал. Шел с поля и нервничал, особенно было страшно переходить улицу — вдруг встретится председатель колхоза или председатель сельсовета, или милиционер, или уполномоченный из района. Любой из них мог остановить и осмотреть. А если найдут — мать посадят в тюрьму. Бог миловал, и я, счастливый, с хлебом пришел домой — будет маленький запас.

Сестре Полине однажды в подобной ситуации не повезло. Шли они с подругой с работы домой на обед мимо горохового поля. Горох уже созревал, наливались стручки. Пятнадцатилетние девочки знали, что колхозное брать нельзя, но не устояли перед соблазном, зашли на гороховое поле и стали выбирать плети с хорошими стручками. Да увлеклись и не заметили подъехавшего на дрожках уполномоченного из района. Испугавшись, бросили плети, но было поздно. Уполномоченный записал их фамилии и имена. Сказал, что это хищение колхозного добра и за это их будут судить.

Полина пришла очень перепуганная, заплаканная. Я в это время собирался нести обед матери в дальнее поле, к лесу, где она косила колхозную рожь крюком — косой, оборудованной особым образом для косьбы ржи, пшеницы, овса, проса. Шел к матери расстроенный, и сразу рассказал ей о беде, случившейся с Полиной. Сказал, что уполномоченный грозил судом. И заплакал — жалко стало сестру, которую в тюрьму посадят. Но, слава Богу, все обошлось, до суда дело почему-то не дошло.