Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Уже с лета 1942 года стали приходить похоронки на погибших односельчан. Извещения присылали в сельсовет и иногда приходилось слышать гнетущий душу женский вопль — это шла из сельсовета несчастная вдова, живущая в крайней бедности, мать трех-четырех детей, потерявшая надежду на возвращение кормильца. Стали в деревне появляться раненые солдаты. Кто с изувеченной рукой, кто без ноги. Один пришел с перебитым горлом. Говорил он с трудом, прижимая к отверстию какой-то металлический клапан.

Как-то приятель Коля Ефимов под большим секретом дал мне какой-то листок бумаги, размером с полстраницы школьной тетради. Это оказалась власовская листовка с призывом к красноармейцам сдаваться немцам в плен. На листовке был небольшой портрет военного в очках. Это был сам генерал Власов, перешедший на сторону немцев и формировавший армию из пленных советских солдат. Листовка к приятелю попала, видимо, от отца, пожилого ворчливого портного, натерпевшегося от советской власти. Наверняка Колька взял её без спроса. Держать дома такую листовку было очень опасно — за такое не только сажали в тюрьму, но и расстреливали «по законам военного времени». В войну с этим было очень сурово. Пару дней зачем-то я держал листовку у себя, пряча её во дворе в поленнице дров. Деду не сказал и не показал. Думаю, если бы он узнал, то выдрал меня, по ходячему выражению, как сидорову козу.

Жизнь впроголодь

От военных лет осталось неистребимое ощущение жизни впроголодь. Колхоз на трудодни давал крохи. Я хорошо помню, как мы ходили с дедом Егором к колхозному складу получать зерно «на трудодни». Ему дали четырнадцать килограммов, мне — три. Когда я бросился к ведомости расписываться за причитающийся заработок, дед Егор меня остановил и сказал, что я неправильно распишусь. Он все 17 килограммов, ссыпанные в один мешок, кинул на спину, и мы пошли домой. Потом я видел, как дед еще раз ходил к складу и еще раз получил эти 17 килограммов. Это всё, что колхоз нам выделил за год работы. А дело было в том, что заведующая складом хорошо относилась к деду, который иногда помогал ей по хозяйству.

Зерно, которое удавалось добыть «как Бог даст», дед прятал очень хитроумно. Если бы кого-то из нас поймали с зерном, то сразу обыск в доме, суд, тюрьма. Во дворе у нас был утеплённый хлев с деревянным полом для скотины. Дед Егор в тайне от меня — ребенок, может проболтаться — вырыл в углу этого хлева яму, положил туда мешок с зерном, закрыл её досками и закидал навозом. Мололи эти фунты зерна на жерновах, которые дед соорудил в амбаре. Про жернова не знали даже соседи, кроме самых близких. Иметь в хозяйстве жернова не разрешалось, за них тоже могли посадить. Логика простая — коль есть жернова, значит на них что-то мелят, значит имеют что-то неположенное.

Чтобы выжить, мы на сорока сотках усадьбы умудрялись сажать не только картофель, но еще засевали маленький клин (участочек) просом, а иногда и рожью. После — как в старину — урожай молотили цепами во дворе. Но основным, чуть ли не единственным продуктом питания, во время войны был картофель.

Его ели сами, им кормили скотину и кур, а основную часть урожая по осени сдавали государству. Поэтому весной в землю сажали не целые картофелины, а тоненькие срезы «с глазком». Картофель, вместе с лебедой, добавляли в тесто, из которого пекли хлеб, отчего он был очень невкусный. Его ели варёным, ели в супе, из него бабушку Люба пекла оладьи, пирожки.

Небольшим подспорьем было молоко козы, зимой — мясо овец и пшённая каша. И, кажется, всё. Правда, летом были огурцы, морковь, помидоры. В летнюю пору в качестве первого блюда часто была тюря — хлеб, накрошенный в воду или квас. Иногда пшенный суп. Зимой щи из капусты с небольшим количеством мяса, но это не каждый день — чаще щи были «пустые». Перекус во время работы — одно или два круто сваренных куриных яйца, кусок хлеба и бутылка воды. Ну, и огурцы.

Картофель, мясо, яйца приходилось сдавать государству. Сдавать мясо надо было в любом случае, даже если не было на дворе скотины — покупай, но сдавай. Государству не было дела, как колхозники будут выживать. К весне картофеля, как правило, не оставалось. Когда земля оттаивал, мы, мальчишки, шли на колхозные картофельные поля собирать оставшиеся с осени картофелины. Пролежав зиму под снегом, ранней весной они превращались в крахмальную вонючую, но съедобную массу, которую после промывки бабушка пускала в дело — пекла блинчики. Еда была, конечно, довольно противная, но все-таки еда.

Конец войне!

Утром 9 мая я пришел в школу почему-то так рано, что оказался единственным. Вскоре появилась одноклассница Аля Полюшкина и радостно говорит: по радио сообщили — война кончилась. Скоро вся школа гудела детскими голосами. Описать состояние сложно. Теперь не будут гибнуть люди, не будет каждодневного беспокойства за фронтовиков, скоро придут из армии близкие, начнется какая-то новая жизнь.

Все школьники вышли на улицу, а что делать дальше — непонятно. Вышла с красным флагом в руках директор школы Екатерина Алексеевна Антоновская. Осмотрела нас, поздравила с победой. Я попался ей на глаза. Говорит: поднимись на крышу школы и закрепи флаг на шток башенки. Я быстро залез на крышу, поднялся на башенку, которая возвышалась над коньком и бечевкой прикрутил к штоку флаг. С крыши посмотрел на толпу школьников, которые вразнобой кричали ура, на деревню. А к школе уже начали собираться люди. За речкой, в колхозе «имени Крупской», около сельсовета заиграла гармошка, послышалось пение. Появилась гармонь и около школы. Все двинулись к сельсовету, где на поляне начинались пляски.

Молодые женщины или как в деревне принято говорить — бабы, в круге по две или четыре плясали с припевками-частушками. Плясали и пели как-то исступленно, с надрывом. Сюжет частушек о беде — войне, о подлом Гитлере, о тоске, о встречи с «милёнком», с «хозяином». Запомнилась частушка, пропетая молодой колхозницей:

На гармониках играли два моих одноклассника. А народ всё подходил. В основном молодежь, много женщин средних лет и вовсе отсутствовали мужчины, которых даже раненых было в селе очень мало. Пошли все в клуб, расположенный в церкви. Там какие-то начальники что-то говорили со сцены, а потом опять пляски и песни. Слёзы пожилых женщин, у которых не вернулись мужья, сыновья. И так весь день.

А в душе моей, тринадцатилетнего мальчишки, в голове, копошились какие-то неосознанные, недодуманные мысли: теперь не надо переживать за отца, которого могли в любой момент взять в армию и отправить на фронт. За дядю Саню, который вот уже четыре года на фронте, каждый день в опасности. Не будут посылать маму на всю зиму «на дрова» — в лес пилить деревья. Возможно, скоро вернется Настя с торфяного болота под Орехово-Зуевым. Бабушка Люба не будет, когда я читаю письма дяди Сани с фронта, утирать уголком платка слезы на глазах. А дедушка не будет отворачиваться, скручивая «козью ножку», чтобы я не видел слез на его глазах.