Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Особенно тяжелым был голодный 1947 год. Весной варили пустые щи из крапивы. Есть их было невозможно, в рот не шли. Бывало, ходишь по своей землянке, заглядываешь в стол, ящики, где обычно содержалось что-то из съедобного, на плиту — нигде нет даже крошки еды. Наваливалось состояние отчаяния и страха. Как-то дотянул до каникул и — в деревню, к деду и бабушке. Тут все-таки огород, лес, зелень, «приварок». А вот как отец с его тяжелой работой в трубопрокатном цеху дотянул до осени с таким питанием — не знаю. В памяти остался страх потерять продуктовые карточки — их не восстанавливали — выживай, как можешь.

В конце 1947 года отменили карточную систему и провели денежную реформу. В магазинах продуктов как-то не добавилось, а первое время стало даже хуже. Старые деньги нужно было поменять на новые — в пределах ограниченной суммы. «Лишние деньги», которые у многих накопились за войну, в спешке и суете тратились на самые неожиданные вещи, особенно при бывшем в то время тотальном дефиците. Помню пожилую деревенскую женщину, которая покупала в книжном ларьке несколько томов Бальзака и клала их в грязный мешок…

Голодное колхозное военное время заканчивалось. Впереди была новая самостоятельная жизнь.

Уходят ветераны войны 1941 — 1945 года — живые свидетели трагических лет нашей Родины. Тихо уходят из жизни и их дети — Дети Войны. Я родилась в канун самой страшной войны. Моё детство связано с ней отрывочными, но яркими воспоминаниями. Оно прошло в Польше, на оккупированной немцами территории.

В начале войны мы жили в маленьком городке Бельске Белостокского воеводства. Сейчас я знаю, что он маленький, а тогда был для меня неведомым и безграничным. Вижу себя, стоящую за большим деревянным забором, в котором сломана одна доска. Через образованный ею просвет наблюдаю ставшее привычным движение за ним: строй шагающих немцев, тяжёлый топот их сапог по булыжной мостовой. Слышу их залихватский марш с непонятными гортанными звуками «хайли — хайлё». И мама, и пани Тиминска, у которой мама снимала комнату, не разрешали мне с маленьким братом выходить за ворота. Но однажды я нарушила запрет, потому что на той стороне улицы увидела грузовик туго набитый черноволосыми детьми. Грузовик стоял. Дети шумели, кричали. Увидев меня, замахали руками, звали «покататься». И я, робко оглядываясь на ворота, посеменила к машине. Покататься не удалось. Машина рванула и понеслась в безвестную даль.

Через тридцать лет с колотящимся сердцем я ворвалась в памятные ворота, влетела по трём старым каменным ступенькам в комнату детства, где плакала моя молодая мама, лёжа плашмя на диване, и где я просыпалась по ночам от глухих звуков стрельбы. (Выросла, узнала: каждую ночь за городом расстреливали евреев).

Семья из двух молодых поляков опешила, когда я, в великом волнении оглядывая комнату, зарыдала навзрыд. Они готовы были принять меня за сумасшедшую, но следом, торопясь, вошла пани Тиминска и объяснила ситуацию. Поляки всё поняли: эта русская женщина помнит войну, своё невозвратное детство в этих стенах. Они даже всплакнули вместе со мной и бывшей хозяйкой этого дома, пани Тиминской. Не плакала только моя дочь — подросток, с неловким удивлением наблюдая сцену. Но и у неё запрыгали губы, когда я коснулась воспоминаний о машине с цыганскими детьми. Позднее выяснилось, везли их убивать. Ведь с позиций фашизма они — генетический мусор.

Всё та же резная, белая облицовка старинной печи! И те же окна, из которых я ребёнком, стоя на табуретке, глядела на развилку дорог. По одной, булыжной, грохотали немецкие машины с награбленным добром. Она вела в Берлин. По ней маршировали немецкие солдаты. А другая дорога вела вглубь города и на пустыри за городом, где стреляли в живые человеческие мишени. Как забыть эту холодную, нетопленную комнату и маму, сидящую на столе с ногами в окружении каких-то тряпок? Что-то вроде валенок шила она мне из рукавов изношенного пальто пани Тиминской. Близилась зима 1943 года. Ничего не знала мама про масштабные военные действия Советской страны, про скорый прорыв Ленинградской блокады, про победоносную Сталинградскую битву в феврале. И судьба мужа, моего отца-партизана была ей неизвестна. И эта томительная, изнуряющая неизвестность, долгая тоска, мучащая её, передалась мне. Я не помню себя весёлой, беззаботно поющей, прыгающей с мячом или скакалкой. Печаль свила гнездо в моём сердце, на долгие годы поселившись в нём. Мама с шитьём на высоком столе, а я бегаю под стол и прошу маму сделать мне «куку Лялю», куклу. Мама складывает тряпки в маленький свёрток, перевязывает его с двух концов. С одной стороны рисует большие глаза, нос и широкий рот в улыбке. Вот и готова прекрасная игрушка! Однажды я поделилась этим воспоминанием с уже постаревшей мамой. Она долго глядела на меня, потом ушла в себя, погрузившись вглубь прошедших лет. И словно очнувшись, подняв высокие, не поседевшие брови, спросила:

— Неужели ты помнишь это? Тебе было три с половиной года.

Мама с интересом оглядела меня и потребовала описать обстановку комнаты. Немудрёную обстановку я помнила с фотографической точностью. Только теперь, через тридцать лет, старинная печь, окна в комнате детства, высокий дубовый стол и сад пани Тиминской, в который я выбежала, чтобы всласть выплакаться, оказались меньше, чем я помнила. Выросла девочка… В небольшой нише за печкой я обнаружила этажерку с книгами. Какая находка! Книги моих родителей, тихо притулившиеся здесь, в ожидании меня! «Стихотворения» П. А. Козлова с датой издания 1884 года, «Сочинения» Ф. М. Достоевского — 1895 года издания с пометками мамы, более поздние издания (1947—1948 годы) Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя. Всё это свалившееся на меня богатство я сгребла и перевезла через таможню в поезде «Москва — Берлин» в свой дом.

А тогда остро врезался в память противный рёв летящих над головой немецких самолетов. С неба валились бомбы. Мы с братом спасались от них в земляных ямах, вырытых в огороде пани Тиминской. Так велели взрослые, которые и сами запрыгивали в эти ямы во время бомбежки. Там же какое-то время спасалась фрау Марта, живущая по соседству. Она не смела поднять глаз на русскую семью, вжималась молча в общую для всех ласковую теплоту земли. Помню, как фрау Марта выходила на крыльцо, провожая мужа, и кричала, вытянув вперед худую руку: «Хайль Гитлер!». Толстый, короткий немец, крутанув на каблуках, проворно разворачивался в сторону своей фрау и, резко вскидывая руку, отвечал: «Хайль!» Фрау любила музыку Генделя, обожаемую Гитлером. Однажды она поманила нас с братом пальцем, привела к себе в квартиру, и я впервые увидела рояль. Откинув чёрную, блестящую крышку рояля, фрау Марта тронула клавиши, и мы услышали мощные, глубокие звуки. Они заполнили всё пространство, и казалось, вырвались из тесных пределов жилища. Довольная произведённым эффектом и своим влиянием на формирование культуры в диких заморышах, фрау сыграла ещё несколько тактов из Бетховена. Два имени композиторов, хоть и с чуждым произношением, запомнились. Запомнились и длинные конфеты, завёрнутые в яркие бумажки, которые, выпроваживая нас, торжественно вручила фрау. До самой конфеты-сосульки, добрались не сразу: долго развёртывали её серпантинную одёжку. Как рассказывала мама в своём «Дневнике», фрау в конце переломного 1943 года, заполняя ведро воды у колодца, отчаянно плакала. Она провожала мужа на восточный фронт, откуда он и не вернулся. Женщины двора, узнав об этом, не позволили себе злорадства. Слёзы по близким для всех женщин одинаково горьки. Мою молодую мать поляки прятали, чтобы её не увезли в Германию. Она была женой коммуниста. В начале июня 1941 года подвижная, не озабоченная семьёй тётушка Капа, решила навестить семью племянницы, предприняв далёкое путешествие. Домой, в Россию, в любимый ею Торжок, она вернулась через долгих пять лет. Бывшая учительница-атеистка стала нашим ангелом хранителем. Она ходила по миру в соседние деревни и приносила в дом хлеб и картошку. Часто ей приходилось работать в крестьянских полях, тогда в доме появлялось молоко для младшего брата. В 1944—1945 годах фашисты стали лютовать, жгли окрестные деревни, прочёсывали дома и забрали мою мать с братом. Пани Тиминска уже не чаяла встретить живой свою русскую подругу с несчастным двухлетним сыном. Решение удочерить сироту, так она меня называла, давно зрело в её любящем сердце. Сын Юрек подрос. Хотелось иметь девочку, помощницу в большом хозяйстве. Тем более, что она была моей крёстной матерью. Пани прятала меня в сундук, где я спала. Там было темно, через щели просачивался воздух и глухие звуки голосов. Я не знала, что есть другая жизнь, есть дети, которые спят мирно и спокойно в чистых кроватках и принимала невзгоды, как должное — со смирением и кротостью. Помню, как пани Тиминска привела меня в церковь и подвела к красивой картине с изображением бородатого дяди в дивных одеждах. «Молись за папу с мамой боженьке», — сказала она и показала на картину. В другой раз в церкви был выставлен маленький гробик, в пышных кружевах. В нём лежал, утопая в белых, мелких цветочках, хорошенький мальчик. Все взрослые подходили к гробику и целовали мальчика. Заставили и меня поцеловать холодный лоб. Я чувствовала невероятную зависть к этому мальчику, которого все так нежно целовали. Долго тайно вынашивала мечту о том, как буду лежать в белом красивом гробике, и все будут плакать и жалеть меня.