Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Маму с братом полицаи выпустили. У брата тело покрылось нарывами, а мама почернела. Оставаться в городке стало опасно и вот мы вместе с другими беженцами бредём в польскую деревню, где советских людей встречают сочувственно, ждут добрых известий с фронтов, кормят — поят нас, детей. Стоит жаркое лето. Мама с Капой днём работают в поле у крестьян, приютивших нас, а на ночь уходят в землянку. Я уже большая, как говорит мама, потому что мне пять лет. В доме живёт огромный, пушистый зверь. Это кот Томик. Брат его боится, а я глажу, и он мурлычет.

Эту ночь я помню всю жизнь. В тесную землянку набилось много народа. Грохотала канонада, гнали немцев. Люди тревожно перешёптывались, молились, скорбно всхлипывали. Я шепнула маме, что хочу «на двор». Когда вылезла из землянки, увидела яростно пылающий огнём горизонт. Такого огромного, кровавого неба с безумием мощных взрывов забыть невозможно. В эту ночь так хотелось спать! Но землянка содрогалась, сыпалась, и люди не выдержали — побежали, кто куда. Бросились из землянки и мама с Капой. Брата несли на руках. А я бежала и набегу спала. Утром на месте землянки оказалась вспаханная взрывами снарядов земля. Линия фронта проходила совсем рядом, в десяти километрах. Мы обосновались в другой землянке, прожили лето, опасаясь вернуться в Бельск, где фашисты две недели удерживали в погребе маму с братом. Мирились с немыслимой антисанитарией: вшами, блохами, гельминтами, которые буквально пожирали нас, детей. Слово «СМЕРТЬ» звучало очень привычно и обыденно. То и дело взрослые говорили про тех, кого убили или кто умер. Поэтому, когда в 1946 году нашелся мой отец- партизан и подарил мне первую настоящую куклу с розовыми щёчками, голубыми глазками в нарядном платье, я её к вечеру похоронила: вырыла ямку и засыпала куклу землей. Кто-то наблюдал траурный ритуал, совершаемый мной, и отрыл красавицу. Больше я эту куклу не видела. Уходя на военные учения, а оттуда на фронт, отец не знал, что оставил беременной маму. Маленький сын был подарком. Отец перевёз нас в белорусский городок Клецк, в котором оставались грубые следы войны — разбитые танки. На одном из них, ближе к нашему дому, мы с братом играли в войну. Для школы я была мала, потому целый день, пока родители работали, мы были предоставлены себе, что радовало, возбуждая «бродяжий дух». Однажды мы обнаружили военный госпиталь, где лежали наши раненые солдаты. Не забуду, как страшно было увидеть в стороне свалку из человеческих рук и ног.

Семья Гужевых в 1946 г.

Когда наша семья вернулась в Россию, я пошла в первый класс школы с ласковым названием «Ёлочки».

Дети смеются надо мной: я путаю русские слова с польскими и белорусскими, а от гула наших, советских самолетов, прячусь под парту. Уроки делаю при свете керосиновой лампы. Торжок немцы бомбили с воздуха, потому город живёт без света. До сих пор в памяти руины каменных домов по правому берегу реки Тверца. В одном из них на искорёженных перилах долго висела вверх ногами кукла. Вместо тетрадей нам раздают солдатские газеты, на полях которых мы учимся писать буквы. Они расплываются на серой газетной бумаге, причиняя мне страдания, ибо оказалась я добросовестным школяром. Ручки у нас — деревянные палочки с железными перьями, которые мы называем лягушками. Окунаем свои «лягушки» в жидкие чернила и пока несём к бумаге, увы, делаем на ней кляксы. Живу я с Капой, родной тётушкой мамы, в полуподвале старого двухэтажного дома. Из окошка вижу ноги прохожих, спешащих или ковыляющих по главной улице Торжка, знаменитой Дзержинке. На ней возвышается дом дворянина Пожарского, у которого неоднократно гостил Пушкин, нахваливая хозяина за котлеты из дичи. По этой улице холодными утренними часами водят на работы пленных немцев. Вот они, «доблестные» немецкие солдаты! Теперь они молча, без воинственной своей песенки «хайли — хайлё» шагают строем на работы. Мы с Капой ждём, когда они пройдут, чтобы пересечь улицу. Я помню, как Капа всё сильнее сжимает мою руку, будто, как прежде боится, что меня схватят. Но немецкие солдаты ни на кого не смотрят, тупо вперившись глазами в затылки впереди идущих по строю. Моросит дождь, по серой дороге серой сороконожкой движется бывший враг. Впереди наш молоденький, русский солдат с очень серьёзным лицом. Я ничего не испытываю, кроме болезненного любопытства: куда и зачем их ведут.

— Пленных немцев ведут восстанавливать Торжок… Мой-то дом они не восстановят…

Капа начинает подозрительно сморкаться. Плачет. Хорошо, что немцы прошли, не видят. Капа до последних лет не могла примириться со страшной бедой — разбомбленным своим домом. Осознать всю трагическую несправедливость её жизни детским зыбким умом я не умела. Её рассказы о чудесном яблоневом саде, весёлом гамаке между их стволами и упруго клокочущем ключе за огородом воспринимались туго, словно через тусклое стекло. Но с годами разительный контраст впечатлений от гогочущих немцев, колоннами двигающихся по Бельску (с лозунгом drang nach osten), и тихим их строем с одинаковым у всех выражением тупости стал вызывать горькую мстительную насмешку: так вам и надо за слёзы мамы и Капы, за страдания отца — партизана. И за моё детство.

В летние каникулы 1956 года я гостила у бабушки Фроси в селе Игнатовка Ульяновской области. Помню, как она оживилась, засуетилась, ожидая возвращения пропавшего без вести сына Петеньки. В это время из Германии стали возвращаться советские военнопленные. В село вернулся один искалеченный солдат. Это известие всколыхнуло всю деревню. Сразу помолодевшая, обретя упругие движения рук, ставила бабушка на ночь в жаркий зев печи чугунный котёл со щами. «Вернётся сынок, а у меня щи горячие. Уж больно любил он щи из печи!». Она отправила на фронт сразу четверых своих сыновей. На Коленьку, морского пехотинца, скоро пришла проклятая повестка с известием о его героической гибели. Возвращение моего тяжело раненого отца, Шуроньки, из небытия пяти лет было чудом. Вернулся весь в орденах сын Митенька, лётчик — североморец. А вот Петеньку, младшего из сыновей, бабушка горестно ждала до конца своих дней. «Грех это — детей от матери отымать на войны», — убеждённо говорила она, сжимая жилистые руки крестьянки. Такие же слова я вычитала у графа Л. Н. Толстого. «Война есть убийство. И сколько бы людей не собиралось вместе, чтобы совершить убийство, и как бы себя не называли, всё равно это самый худший грех»

Витя в 1943 г.

Если бы победили они, они бы меня убили. Когда они напали на СССР, мне было два c половиной года. Они кинули бы меня в огонь, проткнули бы штыком, вырезали бы из меня внутренние органы, закопали бы живого, а может быть, подняв за ногу, ударили головой о стену. Моих бабушек и дедушек, родителей моих родителей, и всех их соседей — стариков с маленькими, как я, детьми — они загнали в реку и там с хохотом расстреляли, как в тире, потешаясь и показывая пальцем на уносимые течением тела.