Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

— Сад? Как сад? Врут, конечно.

Но сад действительно был. Только нарисованный на асфальте. Для дезориентации немецких летчиков.

Город маскировали — «делали» новую планировку улиц и площадей. Площади около Кремля — Манежную, Красную, все Садовое кольцо «застроили» фанерными домами. На заводских заборах были нарисованы яблоневые деревья. На месте Мавзолея «вырос» двухэтажный дом с мезонином.

Осенью моя сестра должна была идти в четвертый класс. Стало ясно: занятий не будет. В классах и в школьном дворе проходили учения по противохимической обороне. С противогазами, носилками.

21 октября появился приказ о возведении на улицах и площадях города баррикад.

Мама работала детским врачом в районной поликлинике, в конце октября она схватила меня и мою сестру, и, как велел перед уходом на фронт папа, увезла на восток — на Урал, в Свердловск, в эвакуацию.

Трое суток ехали мы в теплушке, в вагоне было сорок человек — женщины, пожилые мужчины. Так что в дороге было тепло. Когда приехали, они удивились: разве с нами были дети?

Мама оставила меня с сестрой на вокзале — сторожить вещи, и куда-то ушла выяснять — что и как. Мамы не было долго, стало темнеть, мы замерзли, прыгали, сестра согревала мне ладони дыханием.

В деревянном одноэтажном доме на окраине Свердловска в поселке Челюскинцы мы жили два года и два месяца. Зимы в это время в Свердловске были холодные. Нас поселили в квартире Губайдуллина, рабочего железнодорожного депо, в дальней комнате. Сам Губайдуллин, его жена Анна и их четырнадцатилетняя дочь Виля, жили в проходной комнате с множеством вышитых салфеток на тумбочках, на комоде, буфете, на подушках — повсюду.

Не помню, чтобы там было лето. Мама одевала меня и, одетого, укутывала в одеяло, обвязывала шарфом и на санках отвозила в детский сад. Однажды по дороге я скатился с санок, лежал в снегу и молчал. Мама почувствовала пропажу не сразу — прохожие закричали.

В детском саду было очень светло и жарко, дети строили на ковре из кубиков дома, игрушек было много, а среди них маленький игрушечный самовар, который я хотел украсть, верней, унести к себе домой без спросу, но почему-то побоялся. Воспитательницы, усадив детей в круг, читали сказки. Дети пели песни. Потом игрушки убирали к стене, и в комнате расставляли столы и стулья — для обеда. Я плохо ел и мешал другим. Меня наказывали — ставили в угол носом в стену, чтобы подумал. После обеда в комнате расставляли раскладушки. Мне говорили: не хочешь спать — лежи тихо, не мешай другим. Я укрывался одеялом с головой, там было хорошо. К Новому году воспитатели поставили елку с игрушками, бусами и стеклянной звездой на макушке, мальчиков нарядили в военные гимнастерки и настоящие пилотки и сфотографировали. Беззубые четырехлетние солдаты с пухлыми губами.

Я не умел завязывать шнурки на ботинках. Прикладывал один конец шнурка к другому, но ни узел, ни бантик не получался. В детском саду мне помогала девочка по имени Клара, которая «у Карла украла кораллы». Воспитательницы смотрели и смеялись, их эта сценка умиляла, а дети — хором дразнили нас: «жених и невеста из соленого теста».

Детский сад я не любил. Наверно потому, что там надо было слушаться, а у меня «кнопка в одном месте», как сказала сестра. Меня отчитывали, ставили в угол и забывали там, а девочка Клара жалела меня, сама сказала об этом мне.

В Свердловске я часто болел: ангина, корь, свинка — весь набор. Болеть я любил: все жалеют, разговаривают со мной, а главное — оставляют дома. Перед сном я кричал: «Хочу девку!» Это вошло в семейные легенды, как и мое падение с санок. У нас был бархатный коврик с вышитой девочкой — вроде Красной шапочки, которая выходила по тропинке из леса. Она была моя первая любовь. Когда я болел, то весь день до вечера я был дома один, рассматривал морозные узоры на окне, строил из подушек крепость под столом, перевернув стул, стрелял из его ножек по врагам, рисовал танки и самолеты-истребители, называл их «ястребители», по имени хищной птицы. В доме было очень тихо. Играя или рассматривая фотографии в альбоме, который мама привезла с собой, я засыпал прямо на полу. Однажды я проснулся и посмотрел на окно. В тот день морозных узоров не было, — стояла оттепель, окно оттаяло. Вдруг надвинулась тень, за окном во всю его высоту возник человек. Это был страшный оборванный старик с черной бородой и мешком на плече. Старик прислонил ладони и нос к стеклу, чтобы разглядеть меня в доме, а, увидев, позвал ладонью к себе на улицу. Я забился под стол, сидел там до вечера, боялся выглянуть. Вечером я рассказал о старике. Мама сказала, чтобы я не подходил к окну. Сестра сказала, что это нищий, в районе все его знают, он не злой. Еще сестра рассказала, что в булочной у одной женщины украли хлебные карточки на целый месяц, она страшно ревела.

Мама работала в детской поликлинике на полторы ставки, до самой ночи, часто и ночью дежурила. Автобус не ходил, к темной окраине приходилось добираться пешком. Иногда маме удавалось забежать домой среди дня — накормить меня. Однажды утром мама довела меня до калитки детского сада и заспешила на работу. До дверей я дошел сам. Меня встретила повариха, она очень удивилась: в саду карантин, почему тебя привели? Мама не знала, я ведь болел и не ходил в садик две недели. Весь день повариха возилась с кастрюлями, мыла полы, а когда мы с ней ели суп с лапшой и компот из шиповника, рассказывала всякие истории из свой запутанной жизни, которые я не понимал. На дощатом полу лежала собака, тоже слушала истории и ела суп. Иногда она вздрагивала, потому что все понимала.

Сестра с утра до вечера пропадала в школе — там и обедала (школьникам выдавали талоны), готовилась к праздничным концертам, ходила с классом в госпиталь — читала раненным солдатам стихи Багрицкого. По воскресеньям она вышивала для солдат кисеты и варежки. Вечером мама возилась со мной — отмывала в тазу, осматривала (она же врач), кормила из ложечки, разговаривала. Самая счастливая минута — в глаза попадает мыло, щиплет, я ору, а мама ладонью вытирает мое лицо, и еще — мамина ладонь на моем лбу — не горячий ли? Сестра шумно рассказывала маме о своей школьной жизни, о каких-то девчонках, обижалась, что меня мама любит больше, чем ее. Тут я давал себе волю, проявлял характер. Капризничал, отталкивал тарелку, вопил, не хотел спать — делал, что хотел, меня все равно любили больше всех.

Неожиданно в Свердловск приехал папа. Из кемеровского госпиталя. Он возвращался на фронт после ранения осколком. Осколок удалили, но папа с трудом поворачивал шею, вокруг шеи была большая, как шарф, марлевая повязка. Папа вынул из вещмешка кусок сахара и банку тушенки. Он подсел к столу, даже шинель не успел снять. Мама спрашивала: «Болит?» Грузовик стоял у забора, сигналил, торопил.