Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Ночью я лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок и думал о своем красном слоне, который сидит и ждет меня дома в Москве, думал о маме и папе, о сестре. Хорошо помню, что в самом раннем детстве ночью я думал, пока ни засыпал. Если бы я не думал, было бы очень скучно. Я слушал, как за дверью в комнате хозяев Виля шумно писает в таз.

Хозяйка дома Анна была немка. Как и все ее родственники — немцы Поволжья, живущие там с незапамятных времен. Губайдуллин и она познакомились в столице советских немцев в городе Покровске (с 1931 года — город Энгельс) недалеко от Саратова. В Доме культуры на вечере ударников соцтруда. Губайдуллин работал на заводском грузовике, Анна к тому времени окончила девятилетку, поступила в техникум, но ушла работать в библиотеку, потому что родители работали и сестры тоже. При ней в печку бросали учебные пособия, книги «врагов народа» и немецких историков.

Мама рассказала, что Анна и муж нежно любили друг друга, как в кино. Однако родственники не одобряли замужества Анны, хотя уже появилась Виля. Молодожены обиделись и уехали на Урал, на самые главные стройки социализма. Здесь и живут с тех пор. До войны по воскресеньям они втроем ходили в театр и в парк культуры, покупали пирожное и газированную воду с клубничным сиропом. Когда немцы перешли границы Советского Союза, всех родственников Анны, весь народ, переселили в Казахстан — в Караганду и Джезказган, (теперь Жезказган), где в шахтах добывали уголь и медь. В конце августа 41-го года вышел указ Президиума Верховного Совета «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В Указе говорилось о десяткх тысяч шпионов и диверсантов среди немецкого населения, население обвинялось в сокрытии врагов советской власти и советского народа. Республика немцев Поволжья была ликвидирована. Депортировали свыше 400 тысяч немцев. Говорили, что по сигналу из Германии они должны были произвести взрывы. Но ни одного шпиона так и не удалось обнаружить и ни одного взрыва не прогремело.

Анна сильно испугалась. Ходила по комнате, держа руки на груди, и твердила, что за ней сейчас придут, ее арестуют как немецкую шпионку. Прислушивалась к разговорам прохожих за окном, к каждой проезжающей машине. Работать она уже не могла, и когда ненадолго сознание возвращалось, она приходила в ужас, оттого что не на работе и что идет война с немцами. Ее уволили, отбирать продуктовые карточки не стали, но в конце месяца новых не выдали. Анна осталась сидеть дома. Глухой сумрачный страх не покидал, превращался в ужас, в кошмар. Она стонала во сне. Жила, как в тумане. И так изо дня в день. Пришла какая-то женщина с ее работы и долго о чем-то разговаривала с моей мамой. Анна сидела у стола, где раньше читала книги. Просто сидела, прижимая кулак к губам, глаза, наполненные ужасом, стали огромными и ничего не видели. Анна перестала узнавать людей, даже своего Губайдуллина и дочь Вилю. Она всех боялась, вжималась в стул, когда к ней приближался Губайдуллин. Про Вилю она совсем забыла. И со страхом смотрела на нас, чужих людей, когда мы проходили через их комнату.

Однажды за ней пришла машина. Два низкорослых санитара в белых халатах поверх пальто увели Анну под руки. Она покорно ушла с ними. Я смотрел в окно, видел, как они помогли ей сойти с крыльца по ледяным ступенькам и забраться в высокий закрытый брезентом кузов машины. Губайдуллин в это время был на работе, испуганная Виля сидела в нашей комнате и дрожащей рукой читала бумаги, которые ей оставили санитары.

Мама боялась оставлять меня одного дома. Но что поделать, приходилось. Вечерами Губайдуллин приходил домой и сразу ложился спать. Спал он на голом полу под кроватью. С тех пор, как в доме не было Анны — только под кроватью. Он перестал есть дома, а, может быть, вообще ничего не ел. Он плакал как-то внутри себя. На него страшно было смотреть — большой мужик беззвучно плачет и вдруг, как зверь, начинает выть — протяжно, глядя в потолок и сжимая черные кулаки. Без Анны он не мог жить. Мама усаживала меня к себе на колени, я прижимался к ней. Ужин, который мама оставляла для Вили, девушка вечером уносила отцу. Но он не прикасался к тарелке, еда остывала и ее съедала Виля. Губайдуллин сам стал как сумасшедший, все время думал о своей Анне, что-то бормотал. Вечером испуганная Виля сидела в нашей комнате, она переселилась к нам, делала уроки и со страхом уходила в свою комнату спать.

Потом в дом пришли какие-то люди и сказали, что Губайдуллин попал под поезд, а у них на работе всем кажется, будто он это сам — шел, шел и вдруг лег на рельсы перед самым паровозом. Виля получила паспорт и поехала в клинику к матери, Анна ее не узнала. И тогда Виля уложила одежду в вещмешок и исчезла, не пришла ночевать и больше дома не появлялась. Мама написала заявление в милицию. Дежурный спросил, сколько девушке лет, и они не стали ее разыскивать: война, не до того было.

Наша армия наступала. Я рисовал самолеты с большими флагами. Красного карандаша у меня не было, но и так ведь понятно. 9 июня 1943 года Юрий Левитан последний раз объявил воздушную тревогу. Мама ходила в какие-то учреждения, собирала нужные справки, чтобы мы уехали из Свердловска.

В Москву мы вернулись в январе 44-го, мне было пять лет. Еще шла война, но черные шторы с окон разрешили снять. У подъезда стояли сугробы. Мама с моей сестрой надели на меня валенки с галошами, пальто, подняли воротник, и под воротник повязали шарф. Шапка с завязками под подбородком, варежки на резинке — чтобы не потерял. В таком виде сестра вывела меня на улицу и поставила у подъезда. Там я и стоял, пока сестра бегала в другой подъезд к своим довоенным подружкам.

Мама открыла ключом дверь, и мы увидели нашу комнату с большим окном во всю стену, столом и печкой-буржуйкой, труба которой выходила в форточку. Пол был завален разодранными книгами. До нашего возвращения у нас в комнате жила семья истопника. Они топили буржуйку книгами и мебелью. Мама вместе с домоуправом пошла к истопнику в котельную, забрала нашу швейную машинку, чайник и еще кое-какие вещи. Жена истопника сказала:

— Может, зайду приберусь. Мы думали: вы не вернетесь.

Мама долго не могла переступить порог и войти в комнату, боялась наступить на истерзанные книги. Мы с сестрой тоже стояли у порога, смотрели в комнату.

— Война. Что поделаешь? — вздохнула мама.

Я заревел: если уж мама не знает, что делать…

Это оказалось то, что надо, — заплакать, чтобы старшие пришли в чувство.

S Я не видел в комнате красного слона, о котором думал по ночам в эвакуации. Резиновый слон с поднятым хоботом. Я думал: он меня ждет, а он не ждал. Я искал слона в пустой комнате. Я поднял с пола несколько цветных картинок — девушки прыгают через быка, синее ясное небо — такого не бывает.