Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Впоследствии отец как-то сказал мне, что за долгие годы труда в МГК его руки прикоснулись практически ко всей поверхности этого здания. Отец работал много и результативно. «На Николае Федоровиче держится вся Консерватория» — этот слоган закрепился за ним на долгие годы.

Знания, творческие возможности и практическая умелость отца были востребованы и за пределами его родной консерватории. Так, для штаба обороны он занимался созданием высоковольтной установки, необходимой для питания радиоламп в аппаратах связи. Эту установку строили в подвале одного из домов в Архиповом переулке — туда он ежедневно отправлялся ночью пешком после всех дел в консерватории вплоть до завершения работы.

Во время войны, одновременно с профессиональной деятельностью, Н.Ф., как большинство москвичей, рыл окопы, строил оборонные укрепления и вынес на своих плечах многие другие тяготы тыла. Запомнился такой случай: в августе 1945 года на мой День рождения меня утешали: «Ничего, Иринушка, война закончилась, скоро будут пирожные». И я в ответ испуганно спросила: «А хлеб черный — будет?»

Мое счастливое детство

Интенсивные бомбежки в Москве начались практически сразу после объявления войны и продолжались до апреля 1942 года. В этот период немцы разбомбили сотни домов, много людей осталось без крова, тысячи погибли. Транспортная система оказалась частично парализованной.

Наша семья была вынуждена переселиться из своей квартиры в общежитие МГК, находившееся в Дмитровском переулке между улицами Пушкинской (Б. Дмитровкой) и Петровкой, чтобы отец в любое время мог пешком дойти до места работы. Мы заняли большую комнату, разделенную казенными шкафами на три части: кухню-переднюю, детскую на две кровати и собственно комнату, посреди которой стояли большой обеденный стол под оранжевым абажуром и поодаль — концертный рояль, принадлежащий консерватории. Мы прожили в этом, наполненном звуками и молодой энергией общежитии до конца сороковых годов, пока не переехали еще ближе к месту работы отца — в правый, тогда жилой корпус самой консерватории.

Война застала меня в младенчестве и закончилась за несколько месяцев до моего пятилетия. Интересно понять, когда ребенок начинает воспринимать окружающий мир и когда — осознавать себя внутри этого мира, с каких лет запечатлеваются в памяти события происходящего, как и когда приходит их понимание. Кто-то говорит, что помнит себя с трех лет, кто-то — с двух, кто-то — с рождения. Некоторые, как например, Сальвадор Дали, рассказывали, что помнили себя еще в утробе матери.

В моей памяти запечатлелись моменты бомбежки, начавшиеся, когда мне еще не было года. Они остались на «карте» памяти как всполохи света под грохот шума. Меня, закутанную в одеяло, кто-то неловко тащит подмышкой. Куда? Это потом стало известно — в метро, вместо бомбоубежища. Кто? Катя Чудова, моя няня еще с довоенных лет. Рядом бежит с чемоданами мама. Ее моя память рисует как черточку с двумя тонкими пластинами по бокам. И еще, я, завернутая, лежу на плоскости, а вокруг много чего-то или кого-то неразличимого. В метро мы ходили каждый день, но больше в моей памяти никаких картин нет. Остальное время я, наверное, спала.

Возможно, я спала еще долго (отсыпалась от бомбежки), поэтому многие картинки и сцены жизни дома, семейного быта, оставшиеся в памяти, не тянут за собой ни эмоциональных переживаний, ни логики последующих событий. Вглядываясь в то время, вижу булыжную мостовую, омытую дождем, проезжающую по ней телегу с лошадью, вижу мостовую, занесенную снегом, огромные сугробы на тротуаре, наваленные перед окнами дома. Вижу маму, стирающую белье в корыте в нашей прихожей. Вижу много людей, сидящих за большим столом. Яркое солнце освещает нашу комнату; горит лампа под оранжевым абажуром; на окнах спущенные черные бумажные шторы; мама моет меня; мама вытирает меня; мама надевает на меня рубашку; мама укладывает меня спать; причем последние четыре маминых действия не связаны последовательностью друг с другом.

Наконец я проснулась или очнулась из полумрака существования и мгновенно попала в очень светлый многозвучный и многоголосый Мир. Свой выход «в свет» я потом сравнила с пробуждением леса ранним весенним утром.

С этого момента, — наверное, он возник тогда, когда мне было около двух с половиной лет, — я лавинообразно осознаю себя в окружающем мире. Одновременно пришло ощущение времени.

Сразу после того, как я попала в новый для себя Мир, я заметила, что день сменяется ночью, и наш быт подчиняется этому движению. Когда наступает утро, черные бумажные шторы закатываются наверх под конец оконных стекол, открывая путь свету и солнцу, щедро проникающему в нашу комнату. С приходом сумерек, предвестников ночи, маскировочные шторы опускаются на стекла окон всего дома для того, чтобы пролетающие вражеские самолеты не заметили и не разбомбили его.

Затем время продолжает свое представление бытия, и на смену лету приходит долгая московская зима с томительным ожиданием весны и снова лета. Мне повезло, что я уловила одномоментность понимания пространства, времени и себя в них, и что я, таким образом, получила возможность на собственном опыте убедиться в справедливости идеи И. Канта в том, что пространство и время суть врожденные качества, необходимые человеческому разуму в качестве инструмента познания. Набор фактов в сознании человека без организующих форм остается только набором фактов, подобно тому, как песок в песочнице останется только песком без ведерок, стаканчиков и других формочек.

Дом, в котором мне довелось прожить в детстве, представляет собой два соединенных переходом здания: первое — трехэтажное, с входом со стороны Дмитровского переулка; второе — пятиэтажное, расположенное позади параллельно первому.

Пройдя через парадное, оказываешься в подъезде с выгороженной в углу будкой, где круглосуточно сидит дежурная, и где висит телефон, по которому можно звонить без монет. Дальше поднимаешься по широкой (как мне казалось) лестнице и выходишь в просторный холл с концертным роялем, за которым обязательно кто-то сидит и играет. Из холла через переход попадаешь на третий этаж другого корпуса, затем по лестнице поднимаешься на свой четвертый этаж. Здесь снова оказываешься в холле или передней, в которую выходят двери общей кухни, туалета и одной жилой комнаты; холл переходит в длинный и широкий коридор с окном в торце и комнатами по четыре на каждой стороне. Первая дверь на левой стороне ведет в нашу тридцатидвухметровую комнату под номером 43.

Мама не пользуется общей кухней — электрическая плитка для приготовления пищи стоит в нашей прихожей, отделенной от жилой комнаты несколькими канцелярскими шкафами. У нас с сестрой — маленькая своя, тоже выгороженная шкафами, комната с кроватями и тумбочкой для игрушек. Я не умею играть в игрушки. Да и игрушек-то никаких нет — небольшая коробка с довоенным добром — стальные шарики, тряпочки, фантики, оловянные солдатики. Сестра Леля играет вслух, а я слушаю ее фантазии. Она рисует на плотной бумаге неведомые мне фигуры (француженка, служанка, скрипачка, кавалер и другие подобные), вырезает их и рассказывает выдуманные на ходу истории. Леля старше меня на три с половиной года: она красивая, активная и умная, ее слушаются все дети, и девчонки, и мальчишки. Я всегда при ней, «как хвостик» — так она сама определила мое вечное присутствие рядом. Нам разрешено поиграть перед сном, иногда мы так и засыпаем с разбросанными по кроватям бумажными куклами. Если отец приходит домой пораньше, то заносит в наш уголок стул и успевает нам почитать. Читает он Гоголя («Вий», «Вечера на хуторе близ Диканьки»), которого сам очень любит, и нас подталкивает к восприятию оригинальности фантазий и красоты стиля автора.