Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

В 43-м, после освобождения Орла, мы вернулись в Москву. В 10-м классе, в 1944-1945-м годах, я была как в монастыре: 446-я московская школа была женской, не смешанной. В 1943 гнали пленных — мы видели колонну из окна класса. Все так и прилипли к окнам…

Каждый летний месяц мы были куда-нибудь мобилизованы — или в колхоз, или на вязание кофточек в классе… Я вязала и вслух читала классу Майн Рида — «Всадник без головы»…

В 9-м классе помню себя в байроновском настроении — лирического одиночества и отчуждения.

В этом году, осенью, мама попала в больницу. Ей сделали операцию, но занесли инфекцию, и она долго лечилась. Поначалу она лежала в Лефортовской больнице, и к ней можно было ездить на трамвае, но короче было идти через Немецкое кладбище. Про него в те поры говорили, что там всякая шпана прячется. Но я неизменно вышагивала одна по пустой центральной аллее, об опасности не думая. Но один раз я поддалась предостережениям и вошла на кладбище с опаской. Я прошла около четверти пути, как вдруг нервы мои не выдержали, я стремглав — за спиной мнилось что-то ужасное — бросилась направо, добежала до какого-то надгробия, прижалась к нему спиной, оглянулась и убедилась, что никого вокруг нет. Успокоилась и без приключений дошла до выхода.

Этой же зимой, но после Нового года, пока мама скиталась по больницам, я заболела малярией. Началось с обычных приступов, через день: озноб, температура, а наутро ты совершенно здоров, хоть и слаб. Такие приступы у меня уже были в 39-м, но тогда я вылечилась хиной. А эти начались летом, перед девятым классом, когда я была в гостях у Светки в Отдыхе. Тогда не было города Жуковского, а стояли два стандартных дома, в одном из которых они жили летом, в обычной квартире городского типа. Мы купались, когда вдруг налетел ливень. Мне пришло в голову переждать его в воде: меньше намокнешь. Минут 10 мы сидели по шею в речке, избиваемые крепкими каплями, надувающимися перед нашими носами громадными пузырями. Через час меня зазнобило. Меня уложили, и Ольга Павловна вызвала мою маму — ей казалось естественным, что она немедленно примчится к дочке в беде. И мне захотелось почувствовать себя любимой дочкой, из-за которой нетрудно сделать получасовое путешествие на электричке. Я блаженно ждала маминого приезда, но она, появившись, сказала:

— Итак некогда, ты же знаешь! Оставайся здесь, приедешь завтра, — с тем и исчезла.

Приступы быстро закончились, малярия притихла, но оживилась зимой. Она была на редкость упорной, немного отступала под натиском хины и акрихина, а потом бросалась на меня, ослабленную недоеданием во время войны, снова.

Полез второй ряд приступов со сдвинутым периодом. Утром только оправишься от одного, как вечером начинается новый. Я понимала, что у меня две малярии.

Иногда приступы складывались, суммировались, и, были тяжелые вечера и ночи, которые вспоминаются сквозь туман жара. Я была в полузабытьи, в ночи стоял какой-то ужасный рев — у нас так случалось, — и казалось, что из этого рева складывается какое-то низко нависающее, давящее небо — черное. Папа водил меня в туалет, поддерживал — я сама не могла дойти, меня шатало. Хинные таблетки заменили уколами. Делали их упорно и систематически. Болезнь сдалась после 40 уколов. Навсегда.

Совсем недавно при обследовании выяснилось, что у меня была не только обыкновенная малярия, но и тропическая.

Мы жили уже в Новых домах, в 8-м корпусе. У нас была небольшая комната в коммунальной квартире, где мы прожили до конца моего второго курса. Помню, справа от окна из-за нехватки места стоял комод на комоде. Потом один из них, разваливающийся, получил название «недвижимость» и перекочевал позднее за мной на дачу.

Новые дома — это станция «Новая» по Казанской железной дороге. Мы ездили в центр только электричкой, это было удобно. Однажды я попала в ужасную толкучку, и меня помяли. На следующий день с сердцем творилось непонятное: в нем что-то жарко переливалось и булькало, боль такая, что невозможно сдвинуться с места. Дома никого не оказалось. Может быть, мама была в командировке. Помню, как я с большим трудом, плача, еле-еле передвигалась, держась за какой-то забор. Я добралась до заводской поликлиники и нашла того единственного врача, о которой знала от мамы — Ефанову. Потом мне мама говорила, что она гинеколог. Но тогда я этого не знала, мне было 16 лет, и я не могла двинуться от боли.

Врач, в лучших традициях советской медицины, меня выругала, пристыдив: «Такая молодая, как не стыдно!» В те времена считалось, что сердце имеет право болеть только в старости. Я ушла, не получив никакой помощи, даже словом. Через три дня все постепенно утихло, но что это было, я не поняла. Может быть, это была реакция на сильное давление в области сердца, когда меня помяли в электричке? От удара в область сердца умирают…

Но я не умерла, война закончилась, и жизнь постепенно налаживалась.

К прискорбию нашего Союза литераторов Лилит Николаевна Козлова уже не сможет вместе с нами встретить 75-ю годовщину Победы.

Кем стала строптивая девочка-подросток, рассказавшая нам о своём военном детстве? Писатель. Поэт. Доктор биологических наук. Профессор-физиолог. Её исследования психофизиологических особенностей человека легли в основу публикаций о творчестве Марины Цветаевой.

И ещё Лилит была спортсменкой: альпинист, слаломист, перворазрядник по сплаву по большим и малым рекам. 95 ярких, деятельных лет щедро отмерила жизнь этой замечательной женщине — матери четырёх дочерей.

Воронеж

Помню себя очень-очень рано. Я запомнила в подробностях крыльцо дома и двор, где мы с мамой были в эвакуации в Ульяновске, когда мне было 9 месяцев. Папе, который перевез нас с мамой туда, вырвавшись на три дня из-под Сталинграда, я много лет спустя рассказывала про высокое деревянное крыльцо и пожилую хозяйку дома, и старую добрую собаку во дворе, и слово «Ульяновск» в моем сознании — и он все это с удивлением подтвердил!

Наташа и мама, 1943 г.

Потом мы вернулись в свой разоренный разграбленный дом в Москве. Какие-то дяденьки клали в комнате печь из кирпичей, чтобы нам не замерзнуть. Но эта печь требовала много дров, и тогда посередине комнаты поселилась железная печка-буржуйка, которую топили газетами и щепками. Она была на четырех тонких железных ногах, похожая на домашнее животное. У меня отношения с печкой были напряженные, несколько раз я обжигалась об ее железные бока…

Да, так про Воронеж. По пути из эвакуации мы в него и попали. В поезде я всю дорогу смотрела в окошко. Вдоль дороги рядами стояли печи. Большие русские печи с зияющими устьями и с каменными трубами в небо. Ничего я не спрашивала, может, еще и говорить-то не умела. Но эта картина так и стоит у меня перед глазами. Многие годы спустя я поняла, что деревянные избы сгорели, а каменные печи остались…