Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Мама работала машинисткой в отделе по учету эвакуированных. Зарплата была не высокой, и мы голодали. Помню, когда мама заболела тифом и тётя Рая для «усиленного питания мамы» дала нам три картошки, мы со старшим братом Володей бежали с этими картошками в руках к нашему дому с хворостинками между ног, изображавшими коней, и пели: «Кони сытые бьют копытами. Встретим мы по-Сталински врага».

Летом я с братом помогал дедушке пасти коров, за что мы получали два литра молока в день. Особенно трудно приходилось, когда на корову от жары и слепней нападал «бзык», и она, задрав хвост кверху, начинала носиться по полю. Однажды одна корова убежала в лес, и её искали два дня.

Мужчин призывного возраста в деревне не было — всех забрали на фронт. Дядя Лёва — муж младшей сестры мамы, носил широкий пояс, поддерживавший грыжу. Его из-за грыжи на фронт не брали, хотя с виду он был вполне здоровый мужчина. В 1942 году он пошел в районный центр Бузулук и записался на фронт добровольцем. Каждый день тётя Паша получала от него письма. А на 36-й день получила «похоронку».

В деревню приходил какой-то человек, который по фотографии определял, жив ли тот или иной фронтовик или нет. Ему дали три фотографии, и он угадал: дяди Лёвы нет в живых, а папа и дядя Иосиф живы.

Зимой 1944 года мама узнала, что с фронта на переформирование прибыла какая-то воинская часть, и находится недалеко от деревни Грачёвка. Она выпросила у председателя колхоза лошадь и поехала. Сердце её не обмануло: папа там был. Но она на один день опоздала: папу опять отправили на фронт. Его друг по каким-то причинам задержался. Он дал маме американскую тушенку и другие продукты. Для нас это был праздник.

В 1944 году после освобождения Днепропетровска мы вернулись в город. Мама вновь устроилась работать машинисткой.

С первых дней войны папа был на фронте. Вначале в артиллерийской разведке, а потом — командиром батареи гаубиц 203-го калибра. Как-то я спросил его, боялся ли он в бою? Отец рассказал, что в начале войны он с другом грузином (отец назвал его имя, но я не помню) стояли от передовой в нескольких километрах, курили, и вдруг его друг упал замертво. С тех пор папа считал себя убитым, и не боялся. Из первичного состава его сослуживцев в живых осталось только несколько человек. Перед взятием Берлина бойцы помылись, оделись в чистые рубашки, и попрощались друг с другом. Никто и не надеялся выжить. С боем приходилось брать каждый дом. От разорвавшегося фаустпатрона погибло рядом с папой шесть человек. Папу даже не ранило. «Сенька! Ты заколдованный!» — как всегда в подобных случаях сказал командир. Оставшиеся в живых подносили стокилограммовые снаряды, заряжали гаубицу, наводили и продолжали стрелять.

Папину воинскую часть собирались перебросить на восточный фронт, но Япония капитулировала раньше.

Демобилизовался отец 10 декабря 1945 года. На Украине — страшный голод. Буханка хлеба стоила 200 рублей, но и за эту цену хлеб купить было трудно. Помню сцену: длинная очередь в булочную. Человек шесть фронтовиков в орденах и медалях, сгруппировались и под крики недовольной толпы прорвались в начало очереди за хлебом.

Мы буханку хлеба аккуратно распределяли между членами семьи. Всем детям поровну. Но почему-то сестрёнке Ларисе казалось, что мне достался больший кусочек, и она ныла: «А у Гришки больше».

После войны на каждый орден можно было бесплатно проехать на поезде в любой конец страны. Папа поехал в Москву. Министерство угольной промышленности дало ему направление в Караганду и «подъемные». По дороге в Караганду, в Актюбинске, мама купила на перроне буханку хлеба всего за двадцать рублей, и была счастлива. С тех пор мы не голодали.

На работе папа был достаточно жёстким человеком. В Караганде телефон стоял на полу у папиной кровати. Ему часто звонили и ночью. И порой из комнаты доносился чисто мужской разговор с крутой лексикой. Вне работы или дома папа был добрейшим человеком.

Папа работал заместителем главного инженера, затем главным инженером и начальником шахты, заместителем директора Карагандинского научно-исследовательского института, защитил кандидатскую диссертацию. После переезда в Днепропетровск в 1964 году работал в техническом отделе на шахте в городе Павлограде.

Для меня 9-го мая — самый святой праздник. Когда живы были родители, я всегда ездил к ним поздравлять отца с Днём победы и отмечать этот великий праздник. Сейчас их нет с нами. Но я знаю, что 9 мая мне позвонит из Днепропетровск сестрёнка Марина. Скажет, что положила на могилу родителей цветы, и вспомнит папины слова: «Это вы счастливые, что я не был убит».

За месяц до смерти, а умер папа в 95 лет, он мало что помнил. Но о том, что воевал, помнил до последних дней. Я его спросил:

— Папа! Ты воевал?

— А как же! — сразу откликнулся он. — Я до рейхстага два квартала не дошел. Но я на нём расписался.

Папин портрет с орденами и медалями на пиджаке, и вставленная в ту же раму под стекло открытка с видом довоенного рейхстага, стоит у меня в комнате против изголовья. На обратной стороне открытки рукой отца написано: «В память о взятии Берлина. 7 июня 1945 года».

Лилит в годы войны

В 1932 году после окончания Казанского вуза мама получила распределение в Москву на Химзавод N 1.

И мы: я, мама и бабушка, а позднее отчим, прожили в Химгородке возле шоссе Энтузиастов до самой войны.

Дом — последний в Москве. Нет, первый. Дальше лес, дубки. Перед нами — за шоссе Энтузиастов — тоже лес, березовая роща, с подлеском, — непроходимая чаща, полная земляники, черники, цветов и грибов.

Дома стандартные по тем временам — 2 этажа, 8 квартир. Никаких удобств. Коридорная система: одна кухня, четыре комнаты. Голландские печки с топкой в коридоре.

Уборная высилась — одна на несколько домов — на отлете, и была видна из окошка.

С детства примитивный быт воспринимался нормой. Мебели не было, кроме необходимой, корзин и сундуков. У меня была всё же детская кроватка и ширма.

Слово, шипящее, змеящееся: «интеллигенция», полное презрения, как ругательство, а возможно и угроза — я слышала, сколько себя помню. Слово «антагонизм» тоже было одним из первых, мною усвоенных в Химгородке, — это вздыхала бабушка.

В чем-то мне не мешали быть серой, как все. Боялись за меня? Мыслить и чувствовать не учили. Поступков не было, их не замечали — только проступки. Никогда не хвалили, только ругали и требовали. Очерченный воспитанием круг был так узок и прочен, что у меня до взрослости сохранилось ощущение: «Всем можно, а мне нельзя» — и смирение с этим, хотя я и жила постоянным правонарушителем. Но какие это были мелочи! Например, пробежала из гостей со второго этажа лет в 12 по холодной лестнице неодетая. Бабушка сразу же: «Ну вот, тебе не будет коньков!»