Валентина Пичугина - Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Все, жившие в Кави, писали по тысяче писем в год, а некоторые писали книги. Так как у Кармеллы, лавочницы, была только тонкая сероватая бумага, буквы на которой писались сразу с обеих сторон, то каждый, ездивший в Геную, привозил оттуда столько бумаги, конвертов, чернил, перьев и лент для пишущей машинки, сколько осиливали его руки. Почта на три четверти работала на нас, и было время, когда на одну четверть она работала на русскую тайную полицию, внимательную к эмигрантам [108] О перлюстрации на почте в Кави подробно пишет Колосов (Коляри). . Отправляя рукописи, почта возвращала их книгами. В повестях и романах неизменно упоминались Терезы и Антонио, матовые дорожки морской поверхности, солнце и гора св. Анны. Молодой каторжанин-акатуец пробовал перо, путая ели с оливами, тайгу с пляжем, и подписывал свои рассказы — Андрей Соболь [109] Андрей (настоящее имя Юлий) Соболь (1888–1926) – писатель, см. о нем в нашем Послесловии. ; его первый, неудачный, рассказ остался среди моих бумаг, второй был где-то напечатан, и Соболь понемногу протискивался к литературному Олимпу. Борис Зайцев — не колонист, а только турист, занесенный в Кави любовью к Италии, — избрал местечко на Ривьере фоном повести, в которой некоторые из нас себя угадывали [110] Повесть Зайцева «Дальний край»; его специальный очерк о Кави см. выше. .

А. Амфитеатров не знал устали, печатал книжку в месяц, и две переписчицы не имели времени купаться. Вечерами, в домике философа Б. В. Яковенко [111] Борис Валентинович Яковенко (1884–1949) – философ, публицист, переводчик. , читал нескончаемые свои романы украинец В. Винниченко [112] Владимир Кириллович Винниченко (1880–1951) – украинский писатель, мемуарист, публицист, политический деятель. С 1920 г. за границей. , и мы соображали, можно ли сказать по-русски: «честность с собой». Было много местных жителей, еще больше проезжих, и мы тогда, живя эмигрантами, хорошо знали все, что делается в России: связь была постоянной. Всех, истреблявших итальянскую бумагу на русские потребы, мне не перечислить: трудами кавийцев питались газеты «Русские ведомости», «Русское слово», журналы «Русское богатство», «Русская мысль», «Вестник Европы», и только в последнем титуле нет слова «русский».

На взгорье, несколько поодаль от селенья, в кудри серых олив впутались открытые террасы старой виллы, где было двадцать комнат почти без мебели, но был зато виноградный сад, и с террас прекрасный вид. Там жила молодежь, почти исключительно «каторжане», преодолевшие тюремные стены и тайгу, осуществившие мечту каждого арестанта. Являлись сюда после нерассказуемых мытарств, полные энергии, и оседали в бездействии, побежденные солнцем. Они познакомили итальянцев с русскими песнями и с русской тоской. Они плавали в бурных волнах и карабкались по камням отвеса св. Анны. Потом у них стали рождаться дети. Потом они стали исчезать, и вилла каторжан превратилась в дешевый русский пансион со строжайшей хозяйкой Софьей Павловной, сытно кормившей за гроши, но строго наблюдавшей за нравственностью. Впрочем, в те года было больше аскетов, чем грешников: молодежь питалась не столько котлетами, сколько идеями. Св. Анна, дух которой жил в развалинах церковки ее имени, на старо-римской горной тропинке, возмущалась, слушая, о чем беседуют юноши и девушки, глядя с высоты на полуостровок Сестри-Леванте и легкие лодочки рыбаков (как белые мушки!): говорили о марксизме и народничестве, в лучшем случае, о Достоевском. Св. Анна благословляла тех, кто являлся сюда при луне, тайком, и догадывался, что есть и другие темы, особенно для беседы вдвоем; но это случалось так редко!

С годами житие устраивалось в быт. Появились старожилы, подрастали дети, писались мемуары. Почтовый чиновник вяло продавал агенту эмигрантские тайны. Почтового чиновника обличили, и он был уволен. Агент оказался, кстати, и военным шпионом, но работавшим не на кормившее его русское правительство. Запрос в палате не состоялся из-за военной тревоги: с будущим союзником не ссорятся; копии бумаг в желтом конверте пора бы послать в пражский архив, они напрасно занимают место среди обломков прошлого. Еще позже война и революция рассеяли кавийскую колонию, оставив на страже теней только Карла Романовича, карманы которого были всегда полны конфет для итальянских ребятишек. Пришло время — уехал и он.

Десять лет я каждогодно бывал в Кави, приезжал сюда из Рима на отдых. Жил и на вилле синьоры Рокка, единственной образованной, но ужасной женщины, легендарной скареды, продавшей дочерей. Жил и на бывшей вилле каторжан под надзором строжайшей Софьи Павловны, жил у превосходнейшей синьоры Луизы, не умещавшейся в объективе моего фотографического аппарата, жил на горе, у ее подножья, посередке, в горах по течению ручейка. На Санта-Анне, прямо над обрывом, висит плоский камень, служивший мне письменным столом, а по течению горного ручья есть каменные затоны, где можно наблюдать водяных паучков, плавунцов, головастиков, живущих очень интересной жизнью, не похожей на нашу. Мимо старые женщины, говорящие только на местном диалекте, носят с гор молоко и в горы вязанки дров, носят всегда на голове, и потому они лысы. У Кармеллы, лавочницы, кредитовавшей всех эмигрантов и нажившей на них состояние, подросла очень красивая дочь, вышла замуж, и скоро начала подрастать ее дочь, будущая красавица. Девочка Терезина, игравшая с русскими детьми и научившаяся языку, замуж не вышла; к дням войны ее уже называли старой девой, а вернувшись из России, я нашел ее настоящей старухой — быстро вянут незамужние итальянки! Сын кабатчика был анархистом, стал социалистом; тому назад десять лет он еще называл себя коммунистом, и мне было любопытно узнать, что теперь он фашист; приятно наблюдать последовательность развития политических взглядов; впрочем, теперь он уже уверенно седеющий кабатчик, строго осуждающий молодежь.

В последний раз я праздновал в Кави двадцатилетие своего знакомства с местечком. От радости или избытка света у меня был легкий солнечный удар. Доктор Капоцци из Сестри-Леванте, раньше лечивший всех русских в Кави, бывший убежденнейший социалист, приветствовал меня на улице фашистским жестом; поэтому лечил меня доктор Маффи, депутат-коммунист, впрочем, — владелец превосходной виллы. Это преступное знакомство не понравилось маршалу карабинеров (чин, впрочем, невысокий, вроде унтер-офицера). Он вертел в руках советский паспорт [113] До 1937 г. Осоргин сохранял советское гражданство, потом стал аполидом. и сомневался в достоинстве моей визы. На столе в его канцелярии лежала пятиконечная звездочка, отпавшая с ворота его форменной одежды, потому что она издавна присвоена форме итальянской полиции. Я спросил его, давно ли он живет и начальствует в этих краях; он ответил, что давно, уже шестой год.