Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

На второй день снова ходили к самолёту, постирали лётчикам комбинезоны, на брезенте, которым укрывались, вывели бензином масляные пятна. Работу эту сделали быстро, до полудня. После обеда лётчики, собрав две неполные команды, играли на лётном поле в футбол. Марийка упросила взять её хотя бы вратарём, а через полчаса она уже бегала в защите, лихо отбивая атаки нападающих здоровенных лётчиков.

На обочине лётного поля сидели и лежали лётчики, между ними неторопливо бродил здоровенный дворняга по кличке Слесарь. Никто не знал, откуда и когда он приблудился, но все любили его за незлобливый нрав. Жил он у технарей, те и прозвали его Слесарем за то, что все бока его были замурзаны, он целыми днями ошивался среди ремонтников, которые часто, не имея в кармане комка ветоши, вытирали об него мазутные руки.

Слесарь поглядел с симпатией на Алёшу, покосился на Аню, он признавал только людей в форме, и нехотя подошел к её протянутой ладошке. Аня погладила его раз, другой по широкому плоскому лбу, по выгнутой довольной спине. Шерсть была сухая, горячая и остро пахла авиационным бензином и пылью.

Аня и Алёша, убедившись, что команда, в которой играла Марийка, начала выигрывать, незаметно ушли в сторону старого монастыря, а оттуда повернули к реке. Слесарь побрёл за ними следом, останавливаясь, глядел им в спины, наклонив набок голову.

— Я, сколько помню себя, всё на лыжах, с ноября до апреля, — тихо рассказывала Аня. — Да у нас все бегают справно. Две зимы я училась в Шелтозере, в пятом и шестом, — у нас в селе не было обучения на финском языке, ну, так мы в субботу после уроков скок на лыжи и айда домой в Житно-Ручей. Два часа — и дома на печке, а это, поди, километров семнадцать будет. Летом в лапту играем на лужку, рыбу ловим, в лес бегаем. Боры у нас знатные — всё есть, что душа пожелает.

Начинаем с морошки, у леса тянется болото, там морошечка жёлтая, вкусная, как мёд. Мама сахаром засыплет и только по праздникам подносит. Морошка отошла — поспела черника. Нилое — лес наш так называется, придём мы из него, мамка только руками всплеснёт — перемажемся ведь, губы синие, руки синие, стоим, как привидения какие. Черника в лесу долго держится, мы её и с молоком едим, толчём с мёдом на зиму, а больше сушим в русской печке. От живота, от головы помогает.

В августе малина пойдёт, вёдрами носим, папа наливку делает, мама немножко варенья сварит, немножко посушит: лесная малина у нас тут, в Карелии, — главное лекарство от простуды. Сушёную мама достанет зимой, щепотку из узелка бросит в чай — дух лесной по избе гуляет.

Глядь, и осень уже к лету подкрадывается — тут все в лес, и стар и млад, — за брусникой, за грибами. Отец лошадь запряжёт, нас на телегу посадит, мы радёхоньки. К вечеру назад — ягод целая бочка да груздей корзины три. Бывало, полный воз волнушек привезём. У нас рыжиков много, посечём, посолим бочки две-три на зиму, одну особо с груздями маленькими. Белые грибы мы сушим, но они у нас не в почёте. Эти я возила в Ленинград в общежитие, подружки радуются, как дети, а рыжиками солёными угощала, так морщились.

Ну, а уж когда осинки зажгутся красными фонариками, идём на болото за клюквицей. Долго носим, до первого снега ходим. Лишнее продадим в городе — мы, детвора, всегда себе на учебники да на сарафан ягодами зарабатывали.

У нас одна женщина на почте работает, щебетунья такая, замуж за нашего вепса вышла, сама русская, через озеро жила в Пудоже, так учила меня всяким шуткам-прибауткам. «Кошелёк доставайте, берите-покупайте ягоду-клюкву, подснежну, крупну, красную, рясную, студёную, ядрёную. Мы по кочушкам ступали, лапоточки ободрали.» В Петрозаводск поедут, за день целый воз продадут, и все к ней спешат бойкое слово послушать. А подснежна знаете почему? Самая вкусная клюква, когда первый снежок её припорошит, морозец прихватит — вино-ягода! Бывало, ещё и в конце зимы брали, снег сойдёт, а она на кочках налитая, умытая, алыми капельками горит. Берёшь в руки — пальчики холонут. В рот бросишь, языком придавишь — петь хочется. Вам интересно, Алёша, что я рассказываю? Наверное, в душе подсмеиваетесь — ни книг не знает, ни кинокартин, чтоб о театре поговорить, так она всё, как кулик, про своё болото.

Алёша взял Анну за руку, крепко пожал и ничего не ответил. У Анны где-то к самому сердцу вдруг подошла тёплая волна, и она радостно, не веря самой себе, засмеялась громко и беспричинно, побежала, плавно взмахивая длинными тонкими руками, к синей полоске реки, не оглядываясь, но чувствуя, что её догоняют.

— Вот, сердце как у птицы, сейчас вырвется!

И она схватила Алёшину руку, прижала к груди, быстро отвела, не переставая удивляться самой себе, она ли это: смеётся, бежит, говорит во весь голос, держит крепко за руку этого курносого незнакомого парня с тонкими щеголеватыми усиками, со странноватым чужим выговором.

— Жарко мне, Алёша, ох, как жарко! У нас жаркие дни по пальцам пересчитать можно. В такой день я всегда у воды. От родительского дома до Онего-батюшки за один дых добегала. Вылетишь на берег и задохнёшься от красоты. Жара, полдень. Ветер с озера крепчает. Волны катятся к берегу, ударяются лоб в лоб с поблескивающими валунами и рассыпаются в серую пену. Времени для меня нет, стою и смотрю, смотрю…

— Кончится война, приеду в Рыбреку — а где здесь дивчина живёт, которая на волны белогривые глядеть бегает?

— Вы из Белоруссии? У вас фрикативное «г», мягко произносите, не так, как русские, те на грани не «г», а почти «к» говорят. Видите, как я подкована — у нас в техникуме был чудесный учитель русского языка. Мне нравилось сопоставлять одни и те же слова у славянских народов. Как это интересно, ведь язык когда-то один был у славян.

Алексей улыбнулся, бросил на траву потёртую кожаную куртку.

— Вот и не угадали, товарищ Анна. Родился я в Чернигове, на Украине. Яблоневые сады. Десна в весеннем половодье — белые домики стоят в воде по колено, шумный базар у церкви, выложенная тёмно-красным кирпичом-железняком центральная площадь. Отец мой сразу после гражданской войны окончил в Ленинграде лесную академию, работал в Сибири, там жили мы на Оби. Я сызмальства любил путешествовать. Однажды на льдине поплыл весной. Как меня сняли с неё, не помню, только отец очень гордился, что я не ревел, не испугался. Правда, с тех пор меня стали привязывать к ножке тяжёлой железной кровати почти на весь день — папа и мама работали, рядом — мой верный дружок Жюль, ласковая, с умными глазами овчарка. Папу всё время била малярия, пришлось вернуться на Черниговщину. Отец в городе жить не любил, и мы уехали в лес. Был там такой хуторок Ревунов Круг, дачей его ещё называли. Отца назначили лесничим. Дали нам большой дом с огромным садом, и стали мы жить-поживать. Однажды в лесу организовали летний пионерский лагерь для городских ребят. Помню огромный пионерский костёр, вокруг которого мальчишки ходили колесом с ног на руки. Я отбежал в сторонку, попробовал и тут же шлёпнулся, как лягушка. Эти бойкие ребята знали много песен, умело бегали наперегонки, метко стреляли из рогаток, но не умели, как я, быстро взбираться на деревья, скакать на лошади. В жаркий день молодые горожане подожгли любимый отцовский бор, шишки с его сосен посылали мы по всей стране, но пожар погасили. А потом нашего Жюля кто-то окатил кипятком. Мы с отцом лечили его, мази разные прикладывали. Жюль лежал и плакал. Потом уполз ночью в лес и умер.