Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

На танцах было шумно, дымно. Баянист играл неважно, пальцы то и дело спотыкались, но этого никто не замечал, и когда принесли патефон, все дружно запротестовали — пусть играет баян. Танцевали фокстрот «Рио-Риту», задорно толкая друг друга, потом танго «Утомлённое солнце», «Огонёк», подпевая: «И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке на девичьем всё горел огонёк…»

Марийка оказалась права — девушек пришло немного: столовские, с узла связи, с метеостанции, и поэтому кавалеры устремлялись к ним, как бабочки на цветок. Лётчики подшили белые подворотнички, крепко надраили мелом пуговицы, не пожалели ваксы на сапоги. Все были в фуражках, у каждого на боку тяжело колыхалась кобура пистолета. Рука Анны горела в Алёшиной руке, дыхание сбивалось, ей было приятно, что его рука нежно обнимает её, что его грудь находится рядом, и если она захочет, то может прикоснуться к ней вымытыми перед танцами пушистыми волосами и даже робко прислониться к ней.

Марийка, окружённая летчиками, всё время хохотала, обмахивалась платочком из парашютного шёлка, ей подарили большой кусок, хватило бы на пару портянок, и она успела сделать платочки себе и Анне, даже вышить ромашечку в уголке синими нитками, распустив крепкую стропу из старого парашюта. Маша не пропустила ни одного танца, сама радостно бросалась навстречу подходившему кавалеру, хотя Анна уловила, как она то и дело бросала быстрые взгляды в дальний угол зала, где стоял среди товарищей высокий, светлоглазый лейтенант со звездой Героя на новенькой гимнастёрке. Как только объявили дамский вальс, Маша понеслась к нему. Лётчик рассеянно посмотрел на невысокую девушку со взлохмаченной газетными папильотками головой, с задиристым напудренным носиком, с раскосыми глазами и, не сказав ни слова, пожал плечами.

Марийка, закусив нижнюю пухлую губу, резко повернулась и, тряхнув кудрями, пошла назад, но на полпути свернула к баянисту, подождала, пока тот закончит играть, стала шептаться с ним. И тот, путаясь в перламутровых пуговичках, заиграл цыганочку.

— С морским выходом! — крикнула Марийка, развела руками, лётчики расступились, и она, словно жаркий ветер, полетела по залу. Сделала один круг, второй. Анне вдруг подумалось, что её гибкая фигурка в беленькой кофточке, эти точёные изящные ножки только и созданы для удалой пляски. Марийка ударила каблуками раз, другой. Все вокруг стали бить в ладоши, помогать ей. Застучала дробь чечётки. Марийка, вскинув руки, подплыла к Герою, ребята, загораживавшие его, расступились, и они остались один на один. Краска пятнами залила её щеки, огромные голубые глаза смеялись. Все поняли, кого она вызывает, некоторые стали подзадоривать лётчика, подталкивать в круг. Лейтенант, побледнев, бычился, отмахивался, упирался. Тогда Марийка крикнула баянисту:

— Цыганочку ему не осилить, слишком большие обороты! Давай барыню!

Марийка, подбоченясь, стала против Героя, вызывающе глянула ему прямо в глаза, потом, снисходительно улыбнувшись, не торопясь вынула из-под манжета кофточки беленький платочек с ромашкой, плавно взмахнула им и медленно, важно поплыла по кругу. Она глянула на баяниста, засмеялась, сверкнув ровными, как чесночинки, зубами, пошла снова по кругу, вглядывалась в восторженные лица лётчиков, зная, что вот сейчас появится тот, с насмешливым взглядом. Баянист, сам поддавшись танцу, склонив голову к баяну, вёл мелодию на удивление чётко, убыстряя её с каждым кругом.

Анна не увидела, вышел ли сам Герой, или его вытолкнули силой, увидела только, как он неловко ударил об пол каблуками щегольских брезентовых сапожек, пошёл вокруг Маруси, плывшей царственной лебёдушкой, затем хлестнул пятернёй по голенищам, по рту и пустился вприсядку. Что тут началось! Зал застонал, загудел. Лихо писал коленца лейтенант, ничего не скажешь, и лишь под конец сплоховал, споткнулся и повалился кулем прямо к ногам Марийки, но мигом вышел из положения — став картинно на одно колено, выбросил высоко к Марийкиным неистовым глазам руки. Ане показалось, что сейчас от аплодисментов рухнет потолок столовой. Она гордо глянула на Алёшу, приблизила губы к его уху.

— Вот какие карельские девушки! Запоминайте!

Алёша, серьёзный и сосредоточенный, улыбался краешками губ. Встретив взгляд Анны, показал кивком головы на широкие окна, за которыми сгущался вечер. Они протолкались к выходу и пошли на своё любимое место к реке.

— Бывало, прихожу в госпиталь на дежурство, Маша тут как тут, — взяв Алёшу под руку, стала рассказывать Аня. — «Бери гитару! — кричит, — Дуся уже с балалайкой в палате. Идём нынче к тяжёлым, там двоим совсем худо». Тумбочки раздвинет с шуткой-прибауткой, подушку подобьёт, кивнёт нам, мы эту «цыганочку» и заводим. «С морским выходом! Кто со мной? Ходи, черноголовая!» Играю я не шибко, хоть и целый год в кружок ходила в Ленинграде, да, видать, бог не дал таланту. Чуть стало получаться, так наш кружок распался, руководителя нашего в армию взяли, на финскую войну.

Аня замолчала, задумалась. Алёша внимательно посмотрел на неё.

— Как я завидую Маше, — очнувшись, продолжала Аня. — Вот так взять и выйти перед сотней незнакомых людей. Я бы тут же умерла от страха. Сказал бы кто: надо ради жизни чьей-то, — не смогла бы, просто ноги бы отнялись. И откуда во мне эта робость проклятая? Бывало, раненые просят — спой, сестрица, под гитару. Начну, им-то отказать нельзя, а в горле комок, стыдно, да и голос у меня слабый. Говорят, робость — сестра трусости?

Алёша не ответил, но крепко пожал её руку.

— В Ленинград приехала, вышла на морском вокзале, улицу Моховую, дом 37 спрашиваю, где наш техникум, тогда ещё политпросветшкола. Спрашиваю у людей, а голоса как бы нет, никто меня не слышит. Говорю, говорю вам, а интересно ли, Алёша? Только правду! Мне почему-то так хочется рассказать вам всю свою жизнь. Сама не знаю почему. Странно, так ещё никогда у меня не было. Проснусь и всё про вас думаю. Затем начну вспоминать мирные годы. Было ли всё это со мной? За что мне, обыкновенной девушке из далёкого вепсского села, выпало счастье жить в Ленинграде? И вот теперь мой Ленинград при смерти, — прошептала Аня. — Может быть, то, что я должна буду скоро сделать, поможет ему.

— Чувствуется по всему, что готовится большое наступление, — отозвался Алёша. — Вот и вас посылают. Не зря, видно. Мы сверху усиленную разведку ведём, ищем слабые места в обороне противника. «Важна каждая немецкая пушка, каждый блиндаж», — сказал нашей эскадрилье две недели назад командир полка. Скорее бы людей вызволить из блокады, накормить, обогреть.

— Мы в Сегеже зимой много раз ходили дрова грузить для ленинградцев. Придут из райкома комсомола: девушки, надо, — вот мы после работы и спешим. Раз меня бревном придавило, в товарняке, сверху как покатилось на меня! Ничего, отлежалась, только нога с тех пор по ночам ноет. Спрашиваю у машиниста паровоза — можно что из продуктов принести? Тот смеётся: по озеру, говорит, поезда не ходят. Довезём до Ладоги, а там по льду на трёхтонках. Сказал, что рыбу от нас возят, оленье и лосиное мясо. Вроде даже оленей живых перегоняли. Премию надо дать тем, кто придумал такое.