Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— Расскажи, как ты училась, как жила. И давай на «ты» будем. Не обижаешься? А то, что у меня два кубика в петлицах, так и у тебя, наверное, не меньше.

Аня улыбнулась, протянула Алёше руку, да так и оставила её в его ладонях.

— Приехала я в Ленинград, иду по улице, чемодан тяжёлый, а сесть в трамвай боюсь, уж больно он громыхает и раскачивается. Дома большие, вдруг упадёт какой, людей много, и никто ни с кем не здоровается. У нас в деревне свой или чужой — всегда здороваемся. Пришла на Моховую, сил уже нет. Выясняется, что общежитие на другой улице. Выписали мне направление, пошла снова искать — улица Кирочная, дом 30, квартира 23. Нашла, дом большой, красивый, фигуры женские балкон подпирают. Дверь огромная, стеклянная — как открыть, вдруг стёкла выбью?

Ну, вошла я, женщина меня встретила такая добрая, ласковая. Елена Петровна, комендант общежития. Чаем напоила, в комнату провела. Я упала на койку, отвернулась к стене, думаю, вот сейчас умру от одиночества. Вечером девушки пришли, стали знакомиться. Нас в комнате было девять человек, комната-то во какая, хоть в футбол играй, окна огромные, рама фигурная.

Назывался наш техникум тогда «Карело-финская политпросветшкола», зачислили меня на библиотечное отделение, и должны мы были учиться два года. Позже нас переименовали в техникум, ввели трёхгодичное обучение. Стали мы жить-поживать. Сестра мне помогала, папа немножко денег посылал — понимали, что тут и театры, и кино, а мороженого-то как мне всё время хотелось! Стыдно сказать, иду по улице и глаза кошу: приглядываюсь, где шарики разноцветные тётя из ручной формочки выталкивает. Ах, была не была, останусь без обеда, да зато мороженого наемся. В театр пошли, в антракте выйдем — я мороженое беру, такие треугольные пирамидки в шоколаде. Последнюю неделю перед стипендией на макаронах сижу или на молоке с хлебом. Живем — не тужим. Скучала крепко первый год по дому, а приехала в Рыбреку на каникулы, через неделю мамушке говорю — в Ленинград хочется, снится еженощно.

Училась я справно, легко у меня шла математика, геометрия. Подружкам помогала. В редколлегию меня выбрали, газету выпускала — я маленько рисовала.

В Эрмитаже много раз бывали всей комнатой, да потом я одна ходить стала. Девушки всё бегом, бегом. Уж Валя Клещова на что сердечная подружка, а и с той поссорились, как стала меня донимать: ну что ты в каждую картину нос тычешь, столбом стоишь? Любила я галерею 1812 года. Какие лица там! Одной хорошо, стоишь, глядишь и чего только не передумаешь. Прошлую жизнь представляешь, радуешься, что Россия таких людей вырастила. Спасли страну от нашествия Наполеона, людей от рабства избавили, от разоренья.

Много картин мне нравилось, да не все понимала. Очень сердце моё тронула большая такая картина «Возвращение блудного сына». И сын состарился в дальних странах, и отец ослеп от слёз, ожидая, а он вернулся бедный, больной, и всё ему простилось. Вот и я приезжаю на каникулы, мама не знает, куда меня посадить, других детей, ни Настеньки, ни Любы, для неё уже не существует. Странно как, правда? Я к мамушке на ферму бегу, она дояркой работает, начинаю ей помогать, она подойник вырвет, сердится — ты устала, ты гостья, отдыхай. А когда я с малых лет тут с ней пропадала — и сено тяну, и навоз чищу — ничего, так и надо, не уставала, выходит.

В Русском музее у нас уроки были. Нас водил преподаватель литературы. Сколько знал! Бывают же такие люди. О ком ни спроси, про какое произведение ни заговори, — он на память сразу начинает. Два месяца ходили — он как-то договорился, и с нас платы не брали. Потом раза два в Эрмитаж водил и так рассказывал, что у меня с глаз словно пелена спала. Мне до этого стыдно было глядеть на голых, которые на картинах, а как он тонко объяснил и про красоту тела, и про мифы, про легенды. Я-то думала, что это старые художники озорничали или для толстопузых буржуев старались, по их заказу… Водил он нас и по тем улицам, где ступала нога Пушкина, показывал дом, где жил бедный страдалец, ездили мы и на место, где поэта ранил француз. Погоревали мы там с Валей Клещовой в сторонке, жену его пожурили за то, что не уберегла гордость России. Сказывают, ветреная она была, а он в ней души не чаял. Вот и станешь думать, как жить. Может, надо не пускать любовь в сердце, пусть она уголёчком тлеет, а не пожаром полыхает?

Анна осторожно вытянула руку из Алёшиной ладони, поправила отсыревшие волосы, глянула на него долгим пристальным взглядом.

— Зябко, может пойдём? — спросила она и, не ожидая ответа, продолжала. — Так люблю на лодке кататься, я тут утречком, когда плавала, присмотрела на том берегу челнок, да неведомо, чей он. Без вёсел, воду вычерпаем, а погрести можно и дощечкой какой, нам рекорды не ставить. В Пушкине на царском пруду катались. Страшно подумать — каких-то всего тридцать лет назад царские дочки с кавалерами развлекались, а теперь мы хозяйничаем, прионежские девушки. Нас из Шелтозерского района было человек пять, на следующий год приехали ещё Маша Анхимова, Катя Андрушова. Уже я их водила по музеям да по театрам. Билеты на спектакли нам давали в учебной части, иногда профком платил.

Помнить буду всю жизнь драму «Мария Стюарт», очень переживала я после того, как побывала в Летнем саду на постановке «Сожжение Джордано Бруно». Ходили и на весёлые, смотрела «Свадьбу в Малиновке», все хохочут, а мне не смешно чего-то. И на фильмах Чарли Чаплина мне было стыдно, хотелось крикнуть — ну над чем вы смеётесь, над горем людским смеётесь, над бедностью обездоленных! Валентину мою словно кто щекочет, я её одергиваю, а она своё заладила — посмотри, весь зал корчится от смеха.

Кинофильмов не пересчитать, сколько пересмотрено: «Ущелье Аламасов», «Истребители», «Горный марш» — там один вражина из маузера свои инициалы выбивал, выстреливал пулями на стенке вагона. Я потом тоже из мелкашки пыталась на стрельбище, да не очень вышло, хотя в Ленинграде я получила уже взрослый большой значок «Ворошиловского стрелка». К маме увезла, там оставила.

Однажды был у нас культпоход в кинотеатр на Невском проспекте, показывали «Ленин в 1918 году». Ильича играл замечательный артист Борис Щукин. Так здорово у него всё выходило — ну, прямо живой Ленин. Закончился фильм, и вдруг в зале перед экраном появился этот самый Щукин, уже без грима, в другом, конечно, костюме. Что тут сотворилось, мы все ладони отбили, еле он нас успокоил. Рассказывал, как всё узнавал про Ленина, как изучал его походку, жесты, как голову тот любил наклонять, как учился картавить, кепку носить под Ленина. Уж так интересно говорил, так говорил! Я маме рассказывала, да она не всё понимает, ей кажется, что кино — так это всё взаправду, там настоящие те самые люди, а не актёры.