Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— Как всегда — партизаны, военные. Ну, и трубка нашего Вершинина даёт знать. Сам уехал в командировку, а табачок живёт в этих стенах.

Андропов хотел было спросить, куда уехал начштаба партизанского движения, но тут же отогнал эту мысль — он уже давно дал себе слово раз и навсегда искоренять довоенные привычки. Понадобится — скажут. А эти штатские «куда», «зачем», «с кем», «надолго ли» он изгонял из своей головы и других отучал от этого.

— Кто у Куприянова? Он мне назначил на восемь.

— В общем-то, все только разошлись, Юрий Владимирович, по предстоящему Пленуму, сами знаете, сколько вопросов надо решить. Там ещё остался Карахаев.

— Дела военные — дела секретные. Я подожду, — сказал Андропов.

Ждать пришлось недолго: толстая дверь, обитая чёрным дерматином, отворилась, и на пороге вырос крепко сбитый Карахаев — заведующий военным отделом ЦК.

— О, Юра Владимыч, здравствуй, — сказал он, вытирая платком лысеющую голову и пристально вглядываясь в глаза Андропова. — Идёшь последним на посиделки к товарищу бригадному комиссару, — добавил Карахаев не то с улыбкой, не то серьёзно. — Он тебя зело уважает, можно сказать, даже как бы всей душой. И голоса на тебя никогда не повысит, а тут каждый день шишки получаешь. Ну, ладно, иди, иди, это я так…

Куприянов, стоя у широкой штабной карты, прикреплённой к глухой стене и слегка прикрытой голубой занавеской, пил воду прямо из пожелтевшего графина, тоненькая струйка стекала на новенькую портупею, и та слегка потемнела.

— Во, черти, обкормили сегодня селёдкой, — улыбнулся он как-то озорно, по-мальчишески. — Одна рыба в столовой — и жареная, и пареная. Тебя что-то я не видел сегодня там. Ну, здравствуй, дорогой Юра Владимыч, здравствуй, мой вечно юный и боевой комсомол. Как живёшь, как дома, как там Таня, сынок? Садись, рассказывай. Чаю хочешь? Я уже столько выпил, что неудобно просить более, а для тебя мне как-то сподручнее поклянчить.

Куприянов, моложавый, в новенькой комсоставской форме, в поскрипывающих хромовых сапогах, вышел в приёмную, смеясь, сказал, чтоб ещё раз вздули самовар.

— Понимаешь, после возвращения из Москвы дела так накатились, так всё завертелось вокруг, да ты сам видишь, как у нас сдвинулось с места. Так что не взыщи, что сразу не позвал. Всё свободное время ушло на подготовку к завтрашнему Пленуму ЦК. Людей надо собрать, разместить, накормить. Я твою фамилию видел в списке, ты выступаешь в прениях по докладу Сюкиайнена о задачах органов агитации и пропаганды в республике. Так не сердишься, что не позвал тебя раньше? Ну, а за долготерпение вот тебе подарок прямо из Кремля, из тамошнего буфета. Поди, слыхивал, кто такие курит?

Куприянов достал из боковой тумбы длинного стола плоскую широкую коробку с малопонятной надписью чёрными буквами по зелёному полю «Герцеговина флор».

— Угости своих ребят, скажи, мол, бригадный комиссар из самого Кремля привёз, — повторил довольный Куприянов, весело оглядывая Андропова, ладного, высокого, с красивой короткостриженой головой.

Все секретари ЦК, завотделами знали, что Куприянов, человек простой и открытый, питает к Андропову особое расположение. Подчас это напоминало почти отцовское чувство, будто Куприянов видел в Андропове свою отшумевшую молодость, свою комсомольскую юность.

Всё ему нравилось в этом стройном, крепком парне, которому ещё не было и тридцати. Нравилось, как сидит на нём военная форма, как туго затянут ремень, как тот не спеша надевает суконную военного покроя фуражку — не залихватски набекрень или на затылок, а строго прямо. Нравилось, что Андропов никогда не выходил из себя, не повышал голоса, не суетился, не ловчил, когда чего-то не знал или просто не мог ответить. Особо ценил, что тот не старался выскочить первым, красиво поднести отчёт со стройной колонкой цифр. А уж сказать есть что. Сколько тут подготовлено сандружинниц, снайперов, минёров, радистов, сколько собрано ягод для фронта или обыкновенных бутылок под горючую смесь для уничтожения танков.

Нравился ему первый комсомольский секретарь республики своим весёлым характером, добрыми глазами, любил смотреть Куприянов на его руки, на то, как пишет он, как быстро летит по бумаге его лёгкое перо. А ещё особо отмечал про себя Куприянов то, что у них были похожие судьбы: Андропов приехал в Карелию из Ярославля, в юности получил рабочую закалку, Куприянову дали путёвку в большую жизнь рабочие Питера, коммунисты города Ленина рекомендовали его на партийную работу к соседям в Карелию. С особым удовольствием слушал его толковые доклады, искромётные речи с обязательным юмором. В них он всегда находил и глубину, и чёткость формулировок, и очень импонировавшую ему шутку, меткую пословицу, весёлую нотку. Иногда Куприянов хватал за рукав рядом сидящего: «Молодец, Юра, и я так точно хотел сказать сегодня. Упредил меня на два градуса комсомол».

— Учиться тебе надо, Юра, учиться, — часто приговаривал Куприянов. — Хотя у тебя и так голова светлая, но как только кончится война, так сразу же сизым голубем в Москву, хочешь — в военную академию, хочешь — в университет, дадим такую характеристику, что…

…Они сели друг против друга, и Куприянов не спеша стал рассказывать о поездке на сессию Верховного Совета СССР. Многое из того, что он говорил, Андропов уже слышал на двух недавних совещаниях, но теперь это был доверительный дружеский разговор. Куприянов живо нарисовал обстановку в военной Москве, остановился на совещании секретарей ЦК компартий союзных республик, потом рассказал о докладе Молотова на сессии Верховного Совета, которая была посвящена договору с Англией и соглашению с США о совместных военных действиях против гитлеровской Германии. Но главным в рассказе Куприянова было другое — встреча с начальником Генерального штаба Василевским.

— После того, как я ознакомил его с положением на Карельском фронте, которое у нас, как известно, вот уже полгода характеризуется стабильной обороной и боями местного значения, — продолжал Куприянов, шумно прихлёбывая чай, — я приступил к изложению нашего плана летнего наступления, цель которого — бросить наши силы, окрепшие, можно даже сказать, закалённые, на выручку блокированного Ленинграда. Ну и, конечно, попросил для этого, как мы тут договорились, восемь дивизий, танки, артиллерию и прочее. К сожалению, ответ Василевского был отрицательным. Более того, сославшись на трудности в центре страны, он берёт у нас две дивизии, 263-ю и нашу гордость, нашу, как мы привыкли называть, славную 71-ю дивизию. Вы, говорит, как комиссар должны понять и всячески поддержать генштаб, а не становиться в позу. Вот так. Какую же задачу ставит перед нами Верховное командование? По-прежнему держать финские войска, которые имеют по численности личного состава почти трёхкратное превосходство над нами, в повседневном напряжении. Мы должны связать их по рукам и по ногам! Не дать ни одной дивизии, немецкой или финской, покинуть северные окопы и устремиться на юг на выручку своим головорезам. Там сегодня идут жестокие бои, там решается судьба Родины. Более того, нам надо смелее вести наступательные операции, щипать противника чувствительно и постоянно, давать прикурить каждый день, каждый час. Все силы в бой! Все методы хороши сегодня! И меткая пуля снайпера, и взорванный партизанами мост, и бомба, прицельно положенная на батарею, разведанную во вражеском тылу смелым подпольщиком.