Василий Аксенов - Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

В либеральных кругах Москвы обсуждается вопрос, примет ли русский «великий народ» идеологию нового нацизма. Вспоминается в этой связи, конечно, Германия. Следует все-таки учесть, я думаю, исключительную гомогенность немецкого «великого народа», русского же и в самом деле, как тот же немец сказал, любого поскребешь и найдешь татарина. И не только татарина — и грека, и скандинава, и поляка, и француза, и, уж конечно, еврея и немца. В отличие от Германии, которая исторически была открыта только к северу, Россия извечно была открыта и на юг, и на север — «из варяг в греки». Почти весь состав «исконно русских» имен пришел из Греции, оставшиеся — из Скандинавии. Происхождение у всех у нас весьма сомнительно в смысле расовой чистоты. Главные русопяты — и те под вопросом. У Куняева фамилия сугубо татарская, у Распутина внешность тунгуса, даже и у самого «теоретика» при скандинавском имени фамилия звучит весьма по-еврейски. Шафаревич, как ни странно, стоит близко к ненавистному для него Шапиро. Исключительная космополитичность российского населения как-то затрудняет постановку вопроса о расовой исключительности. Впрочем, и без расовой исключительности можно натворить немало свинства.

Большой зал Дома архитекторов. Десять лет назад здесь было мое последнее публичное выступление перед высылкой. Сейчас мне кажется, что аудитория не изменилась, те же прекрасные лица моих читателей, московского «малого народа» без разбора национальностей; только молодежи вроде стало побольше. Они приветствуют меня как своего писателя, и я едва удерживаюсь от того, чтобы не расхлюпаться. Вообще, в течение всей поездки мне не без труда удавалось держаться в образе «мало сентиментального человека в сентиментальном путешествии»: прошлое возникло не в мирном течении буколических картинок, но бурлило, закручивалось, прорывалось через камни и разбитые шлюзы.

В театре Олега Табакова молодая труппа играет мой хит 1968 года «Затоваренную бочкотару». Артистам было от трех до семи лет, когда «З.Б.» была напечатана к восторгу публики и к ярости партийно-комсомольской печати. Бочкотару на сцене символизирует огромный мешок, в котором и идет вся игра. Вызванный на поклон автор, 57-летний профессор университета Джордж Мэйсон, охваченный эйфорией, ныряет в мешок, подсознательно повторяя движения вашингтонских «Redskins». Артисты начинают подбрасывать профессора в воздух. Где это я? Летаю, летаю! В театре «Современник», начиная с весны, при полных аншлагах идет спектакль по книге моей матери Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Сорок артисток играют женщин-заключенных политической тюрьмы НКВД 1937 года. Двенадцать мужчин играют следователей и конвоиров. Весь спектакль по сцене бродит среди профессиональных актрис старенькая тетя Павочка, мамина настоящая сокамерница, она участвует в каждом спектакле, хотя не произносит ни слова. Марина Неелова, очень похожая на мою мать в молодости, кричит на допросе: «Где мои дети?!» Мой сын, двадцатидевятилетний художник, сидит рядом со мной. Все зрители уже знают, что я в зале. Когда Галина Волчек вызывает меня на сцену, я не нахожу ничего лучшего, чем поднять над головой V — for victory. Это действительно победа для тех, кто в 60-е годы тайно распространял мамину книгу, перепечатанную в тысячах копий на папиросной бумаге, и эта победа для мамы, на чьей могиле в Москве всегда лежат цветы. Словом, не очень-то сентиментальное путешествие.

Казань лежит на левом берегу Волги всего лишь в 800 км к востоку от Москвы, но для меня, быть может, не было более отдаленной точки в мире. Я ехал увидеть своего старого отца, но, кроме того, я ехал к самым истокам своей жизни, к сиротскому детству отпрыска «врагов народа», к юдоли нашего быта. Все это было так же далеко для меня теперь, как Америка была далека для юношей пятидесятых: просто два конца путешествия. Отец мой Павел Васильевич Аксенов до 1937 года был здесь председателем горсовета. Потом он отсидел 18 лет в сталинских лагерях, а вернувшись, получил от Хрущева квартиру, пенсию и орден Ленина. Сейчас ему 91 год, он один из самых старых членов большевистской партии. До нашего отъезда, то есть в возрасте 82-х, он очень активно прочитывал газеты, слушал иностранное радио, боевито выступал в дискуссиях и пользовался политической терминологией. Сейчас ухудшились слух и зрение. «Я очень старый, — говорит он. — Извините, память иногда подводит меня». Интересно, что руководителей СССР он оценивает теперь не с классовых позиций, а лишь с точки зрения общечеловеческих ценностей. «Ленин был хороший человек. Сталин очень плохой. Брежнев — дрянь. Горбачев — молодец». Американский storm-coat на гусином пуху, который мы ему привезли, приводит его в восторг. «Сколько же тебе сейчас лет, сынок?» — спрашивает он меня. «Как всегда, отец», — отвечаю я. Он смеется: «А мне уже больше, чем „как всегда“».

Пресса и телевидение и здесь не обижают равнодушием. Две московские группы едут с нами вместе. Одна казанская впрыгивает в поезд за час до прибытия. На перроне вокзала сразу начинают снимать и уже не прекращают до отъезда. Раскрепощение средств массовой информации — это, пожалуй, самый разительный и благой признак перемен. В двадцатые годы, то есть в самый мягкий нэповский период советской власти, печати не дозволялось и десятой доли того, что она выдает сейчас. В телевизионной программе о вооруженных силах «Служу Советскому Союзу», где раньше только барабаны били да гремела песня «Несокрушимая и легендарная», группа офицеров обсуждает дела в армии. Один из них говорит: «Армия — это часть общества, не так ли?» Другой продолжает: «У нас больное общество, значит, и армия больна». Телевизионщики в Казани привозят меня к зданию местного КГБ, так называемому «Черному озеру», семьдесят лет наводившему ужас на население. Начинается съемка. Подходит милиционер: «Что вы тут снимаете?» — «Не ваше дело», — отвечают телевизионщики.

Я прогуливаюсь вдоль «Черного озера», рассказываю, как в 1937-м здесь исчезли мои родители, как я и сам здесь побывал четырехлетним мальчиком на свидании с отцом. Телевизионщики кричат мне: «Больше трагизма!» На пресс-конференции в редакции газеты «Вечерняя Казань» один из журналистов представляется с татарским акцентом: «Русская служба ВВС». В каком смысле, ошарашенный, спрашиваю я, British Broadcasting Corporation? Действительно? Да, это местный стрингер для ВВС, объясняют мне. Он раньше работал в подполье, а теперь легализовался.

Конечно, иной раз аукается старое, недомолвки, эвфемизмы, многие привычные наборы советской журналистики еще в ходу, но я с этим почти не сталкивался. Все мои интервью печатались без искажений, только однажды московский еженедельник применил один трюк, впрочем довольно невинный. В разговоре с их корреспондентом я сказал, что никогда не был ни антисоветчиком, ни советчиком. Статья вышла под заголовком: «Я никогда не был антисоветчиком». Конечно, печатью все еще руководят, но руководство, в общем-то, идет в направлении ослабления руководства. Я это понял еще в прошлом году. Небольшая перетряска в руководящих органах немедленно вызвала прекращение клеветы и перемену отношения к моей скромной персоне.