Василий Аксенов - Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

Истерические вопли ура-патриотов слышались уже давно, однако никто не принимал их всерьез. Либеральным писателям не хотелось впустую тратить время, никто особенно не беспокоился, хотя тесные связи между «славянофилами» с одной стороны, КГБ и партийным аппаратом с другой — были очевидны. Единственным серьезным ответом на «Слово», как ни странно, оказалось выступление другого славянофила, на этот раз без кавычек, Виктора Астафьева. «Не верьте им! — призывал старый романист телевизионную аудиторию. — Они хотят вас снова затащить в коммунистическое рабство, они — черносотенцы!»

В первую неделю августа я ехал на машине мимо горбачевского курорта в Форосе и заметил возле берега два военных корабля, охраняющих президента с моря. В тот же вечер на телевизоре появился полковник Алкснис со своей волнистой шевелюрой. Я, помнится, был поражен тем, что он говорил уже как представитель какого-то нового драконовского режима. «Ждать осталось недолго», — ухмылялся он. Уверен, что не только меня тревожили заявления Алксниса, и все-таки никто не верил, что он не шутит. В этом что-то было сродни настроению жителей Помпеи: все знали, что Везувий взорвется, но не завтра же, в самом деле.

В те начальные августовские дни русский воздух был наполнен двусмысленностью, надеждами и страхами, похотью и усталостью. Юные менестрели на улицах пели песни о белогвардейских «рыцарях без страха и упрека». Над ними высились все те же тяжелые старые статуи Ленина, простирались все те же лозунги. «Идеи Ленина бессмертны, потому что они верны!» И вдруг призраки прошлого материализовались в виде дюжины высокопоставленных подонков и тысячи танков.

То, что произошло потом, можно без преувеличения назвать величайшей и славнейшей страницей в истории России. Бросая вызов тому, что заговорщики, очевидно, называли «здравым смыслом», высокий, широкоплечий человек, сам в прошлом аппаратчик, шаг за шагом повторил то, что совершил коммунистический идол 74 года назад. С одной только существенной разницей. Ленин вскарабкался на броневик, чтобы объявить о приходе коммунизма; Ельцин сделал то же самое, чтобы закрыть коммунизм.

Похоже было на то, что в сердцах миллионов происходит некое чудо. «Хватит! — кричали все. — Никогда больше!» Старухи и уличные панки, афганцы и работяги, милиционеры и рокеры (эти мотоциклисты были особенно полезны как посыльные сопротивления), журналисты, музыканты, интеллектуалы, каменщики — все стояли рука об руку на площади, которая легко могла оказаться русским Тяньаньмынем. И защити нас, Дева Мария! Опьянение солидарностью может сделать человека бесстрашным.

К счастью, то же самое опьянение охватило и танкистов, и все другие войска, уже подготовленные для массового избиения. Неповиновение солдат сыграло окончательные аккорды в симфонии Российской духовной революции. Божья искра осветила сердца толпы, включая и сердца под военной формой. Массовое и величественное проявление индивидуализма, именуемое вдохновением. И был еще один знак: из трех молодых героев, что потеряли свои жизни в противоборстве мятежу, двое оказались русскими и один евреем. Что вы об этом думаете, товарищ Распутин?

Это были самые счастливые дни в жизни нашего поколения. Что бы еще судьба ни держала в запасе, все-таки мы можем теперь сказать, что все пережитое, начиная с самых первых шагов сопротивления, стоило прожить. Если и было чувство горечи в моей душе, то от того лишь только, что я улетел из Москвы в Париж мирным воскресным утром 18 августа, то есть просто за несколько часов до начала событий. В то время, пока мой сын стоял на баррикадах, а моя жена была в толпе, окружавшей Белый дом в ожидании атаки, я сидел с кипой газет на Монпарнасе, и Париж со всем своим блеском тускнел перед революционной Москвой.

До сих пор чувствую паршивую неуклюжесть той одноминутной встречи. Позор всеобщего подчинения был так густ, что мазал и одиночное противостояние. В конце «десятилетия клеветы» в Вашингтон приехала большая делегация советских писателей. На приеме в Библиотеке Конгресса несколько ее членов бросились ко мне с распростертыми. «Вася, это ты?! Дружище!» Это были вот именно дружищи, талантливые ребята, с которыми вместе прошумела литературная молодость. Еще недавно такая встреча могла только присниться, а сейчас мы обнимались и лобзались наяву. Вокруг, умиленные, стояли американские писатели. Они переглядывались: вот они, новые времена!

Вдруг послышался голос: «Дайте уж и мне пожать ему руку!» Все расступились. Передо мной с протянутой рукой стоял глава советской делегации в синем костюме с депутатским значком, с медвежьей маской лицемерия, похожий на К.Е.Ворошилова. Это был не какой-нибудь подневольный «партийный журналист», а настоящий гад крупного гадского калибра. Именно он на партсобрании в Союзе писателей требовал применения ко мне «законов военного времени».

Я забрал руки за спину. Все вокруг молчали, глядя на мерзейшую сцену. «Почему, почему? — бормотал гад, но руки своей не убирал. Она дрожала в пустоте. — Вы знаете почему», — сказал я. «Это неправда!» — вскричал он, ей-ей, с удивительной пронзительностью. Должен сказать, что и тогда, и несколько дней спустя (да и сейчас, когда пишу 15 лет спустя), я тоже чувствовал себя несладко. Какого черта, почему я должен отказывать в рукопожатии беспардонному гаду? Я никогда этого не делал ни с кем, и почему я должен это сделать сейчас и с ним? Неловкость поз была обоюдной, боюсь, что и фальшь получилась не односторонней.

Совсем недавно в Санкт-Петербурге, незадолго до смерти Виктора Конецкого, мне сказали, что он хочет встретиться со мной. Я уклонился и до сих пор не знаю, правильно ли сделал. Пусть он глумился надо мной в своей бездарной статье, и все-таки ведь это был он, Витька, кореш молодых лет, мастер рассказа (никогда не забуду его описания кораблекрушение советского судна в Индийском океане); что толкнуло его на тот пасквиль — «социальный заказ» или какой-нибудь затаившийся комплексочек?

Мы, высланное и оболганное меньшинство, полагали себя «униженными и оскорбленными», а между тем «униженными и оскорбленными» было гигантское большинство невысланных и необолганных, и вот почему прежде всего не может идти речи ни о каком сведении счетов. И все-таки мы должны писать о том времени, вспоминать умерших и ободрять живущих, «называть вещи своими именами», хотя никто не знает истинного названия вещей, пусть только для того, чтобы те, кто пришел нам на смену, не строили по нашему поводу пустых догадок.