Федор Монастырский - Земля, омытая кровью

Востриков так рассказывал о краснофлотцах и командирах, что легко было сразу представить себе каждого.

— Какие люди у нас! — говорил он. — Вот, например, Фишер — храбрейший командир. До войны у него была совсем мирная профессия — педагог. Да и теперь он тихий, скромный. Помню бой в одной станице. Враг впятеро превосходил силы Фишера. Всю ночь дралась рота, дралась отчаянно, насмерть. Уложили несколько сот гитлеровцев и вышли из окружения. Фишер показал себя замечательным тактиком, умело расставил силы, смело руководил боем и выиграл его. И в самые тяжелые минуты был спокоен.

Мне особенно запомнилась рассказанная Востриковым любопытная история одного бойца.

Был в батальоне Иван Таран — аккуратный, исполнительный, улыбчивый паренек, но с одним изъяном: в первом же бою под Ейском товарищи заметили, что Ваня трусоват. Прячет голову, когда надо вести огонь, в атаке медлит, цепляется за укрытия. Кто — то, посмеиваясь, сказал об этом комбату. Востриков стал присматриваться к парню, в бою ставить его ближе к себе и убедился, что не зря говорят о его трусости. В разгаре боя все возбуждены, ожесточены, охвачены яростным стремлением бить врага, а Иван бледнеет, теряется.

— Такие среди моряков, конечно, редкость, — говорил мне Востриков, — но в бою и один трус может подвести. И вот думаю: что же с ним делать? Можно ли труса сделать храбрым?

Вопрос, поставленный Востриковым, заинтересовал и меня. Говорят, трусость качество врожденное, и мало кто верит, что от него можно избавиться. Страх — это, мол, нечто подсознательное, сковывающее душу против воли, и кому он свойствен, тот всегда будет пугаться даже маленькой опасности. В то же время и от фронтовиков, действовавших отважно, мне приходилось слышать, что чувство страха не чуждо в бою и им, но весь вопрос в том, сумеет ли человек усилием воли подавить его и поступить так, как требует долг.

По своему опыту могу сказать, что душевное состояние в минуты опасности очень сложное: смерть витает рядом, и поэтому, конечно, мелькают мысли о возможности рокового исхода, но они отодвигаются, заглушаются пафосом боя, всепоглощающим, страстным желанием не уступить врагу, уничтожить его. Приходилось вместе с краснофлотцами бежать в атаку под бешеным вражеским огнем; мысль о том, что тебя могут убить, мелькала в сознании и заставляла проявлять необходимую осторожность, но не задерживалась надолго, не сковывала волю. Знаю, что такое же состояние переживали в бою и многие другие, с кем вместе приходилось воевать.

— Вот я и стал думать: что ж мне — побольше с этим парнем проводить политбесед? — рассказывал Востриков. — Решил, что и это нужно: может, скорее человек подавит в себе животный страх и пойдет на смерть, если ясно осознает, что этим исполнит долг своей жизни и, если придется умереть — умрет не зря… Но смотрю я на этого Тарана и чувствую, что не только сознания ему маловато. И так ведь не из глухого угла к нам пришел — жил в советской семье, учился в советской школе, и флотская служба, хоть и короткая, свое ему дала. А вот обидела человека природа — робок, летят к чертям все благие помыслы, когда вокруг пули свистят, не может парень совладать с собой, норовит запрятаться куда — нибудь, только не драться… И вот я решил помочь ему побороть в себе это. Ребятам сказал, чтобы над ним не зубоскалили пока — беру, мол, парня на поруки. Стал с ним беседовать — и перед боем, и после боя напоминать, ради какого великого дела жертвуем мы собой. Говорил о подлости и зверствах фашистов, о горе народа, разжигал в парне злость, ненависть к врагу. Говорил о подвигах наших храбрецов. И вижу, что парню уже неловко слушать эти речи, чувствует он в них упрек себе. Посылаю его в разведку. Таран побледнел — и пошел. Конечно, ничем особым не отличился там, «языка» взяли почти без его участия, но все же разведчики доложили, что не сплоховал Таран, действовал осторожно, ловко. Хвалю его, он сияет… В общем, так и пошло. Постепенно человек научился подавлять проклятую робость и поверил в себя!.. А как все завершилось — этого никогда не забуду…

Востриков задумался, зажег погашенную папиросу и рассказал об одном из жарких боев. Иван Таран, оказавшись на фланге, попал под минометный обстрел, и его ранило осколком в ногу. А когда бой кончился, он отказался эвакуироваться в тыл. Изумленный командир роты вдруг услышал от него излюбленное краснофлотское: «Пустяки!». С незажившей раной Таран трижды ходил с ротой в атаку. Морские пехотинцы поднялись в атаку четвертый раз — и тут Тарану разрывными пулями перебило обе ноги. В это время гитлеровцы бросились в контратаку. Иван не в силах был подняться, но превозмог страшную боль и встретил врага очередями из автомата.

В минуту затишья санитары подобрали Тарана. Вокруг его позиции валялись десятки трупов гитлеровцев. Когда парня несли мимо командного пункта, комбат Востриков подошел, наклонился над носилками, с жалостью сказал: «Не повезло тебе, Ваня…». Таран, бледный от потери крови, ослабевший, через силу улыбнулся и ответил: «Нет, товарищ капитан — лейтенант, хорошо! Я им не уступил!».

В батальон Таран больше не вернулся и вряд ли попал снова на фронт.

— Жаль, потерял я след этого парня, — заключил свой рассказ Востриков. — Но зато знаю — не стыдно ему будет вспомнить, как дрался с фашистами. Он одержал, можно сказать, две победы: над врагом и над собой.

Меня взволновал этот рассказ. Я подумал о том, как многогранна фронтовая жизнь, какие сложные процессы происходят здесь в душах людей и как важно нам, командирам, политработникам, понимать каждого бойца.

Под вечер мы обходили с Востриковым подразделения батальона. Возле палатки взвода боепитания, окруженной замаскированными в кустах ящиками с патронами, нам лихо откозырял стройный сержант.

— Добрый вечер, Бартов! — тепло приветствовал его капитан — лейтенант, а когда мы отошли немного, сказал мне: — Этот сержант — настоящая находка для батальона. Он оказался превосходным слесарем — умельцем, и мы смогли наладить ремонт оружия в батальоне. Да и вояка он лихой!

В эту минуту к нам подошел начальник боепитания батальона лейтенант С. Горелик. Услышав, что речь идет о Бартове, он с удовольствием рассказал о нем.

Бартов занимался своим делом в любой обстановке, В бруствер его окопчика бьют вражеские пули, вздымая облачка пыли, а сержант, не обращая на них внимания, чинит оружие. Но однажды, когда фашисты кинулись в атаку, Бартов вывесил на бруствере фанерную дощечку с надписью: «Мастерская закрыта на перерыв» — и, схватив только что отремонтированную винтовку, испытал ее на атакующих, а потом пополз в ложбинку, где упал подстреленный им фашист, и приволок его в плен, раненного. После боя краснофлотцы собрались около вывески Бартова, посмеялись, а кто — то рядом с нею вывесил на бруствере табличку: