Алексей Зайцев - На острие красных стрел

Действовать мы решили так — дождаться, пока гитлеровцы наберут воды и станут уходить, тогда и напасть на них. Уходить они должны были опять же гуськом, вверх по тропе. Охрану мы намеревались уничтожить, а солдат-водоносов взять в плен. Первой должна была открыть огонь по охране подгруппа Шилова. Мы же с Новиковым и Сугаком предполагали в этот момент взять пленных...

Но все вышло несколько иначе. Набрав воды в термосы, немцы не спешили уходить. Один из солдат извлек из кустарника надувную резиновую лодку и стал ее накачивать насосом. Еще двое разыскали в траве небольшое весло и какие-то рыболовные снасти.

Увидев это, мы с Новиковым переглянулись.

— Вот гады, — прошептал он, — порыбачить вздумали...

Надо было ждать. Сугак рассудил:

— Хай воны нам рыбкы наловлять — така уха будэ, що хлопци пальци пооблызують...

Глухо ухнули в воде взрывы гранат. На поверхности затоки засеребрилась глушеная рыба. Фрицы собирали ее подсачками и высыпали на дно лодки.

Сугак, увлекшись наблюдением за рыбалкой, снова зашептал:

— Ловить, хрицы, рыбку. Ловить — малу и вэлыку. Вона нам пригодыться...

Новиков цыкнул на него. В этот момент наверху послышались тяжелые шаги. Это автоматчику вздумалось пройтись над кручей. «Вот тебе и рыбка...» — подумал я с досадой.

Мы прижались к обрыву и замерли. Замерли и шаги, но теперь вверху что-то шуршало. Потом на нас посыпалась земля. Мы как по команде подняли головы вверх и увидели над собой фашиста. Какое-то мгновение он смотрел вниз на нас, а мы снизу вверх на него... Оттуда, где укрылась подгруппа Шилова, грянула короткая очередь. Фашист наверху качнулся, взмахнул руками, будто хотел взлететь, и рухнул головой вниз, прямо на нас. Я и Новиков успели отскочить. Сугак замешкался, и гитлеровец врезался в его спину головой, облаченной в стальную каску.

Загрохотали наши автоматы. Вооруженные гитлеровцы были убиты сразу, а водоносы бросились бежать по оврагу. По ним открыл огонь Шилов. Двух уничтожил, одного взял в плен. Забавно выглядели рыболовы: оставив весло и подсачки, сидя в лодке, они тоже подняли руки. Течением их крутило, и они поворачивались перед нами, как живые манекены.

А Сугак — уже тут как тут, хотя и согнувшийся в три погибели.

— Хлопцы! — закричал он. — Та рыба ж пропадэ, та хиба ж можна!

Разведчики смотрели на меня: что я скажу? Хотелось скомандовать: «Отставить!» Времени терять нельзя — уходить надо. Но не оставлять же рыбаков?! Застрелить их с поднятыми руками совесть не позволяла. Бросить на воде нельзя — увидят, куда мы идем, своим покажут, а те, чего доброго, погоню устроят. Да и рыбу все-таки жалко. Голодновато на плацдарме, и ушица будет как праздник.

— Ладно, — говорю, — давайте, хлопцы, сюда рыбаков с рыбой! Только быстрее!

Весьма выразительной жестикуляцией Новиков разъяснил тем двум в лодке, что надо делать. Яремчук автоматной очередью вспорол рядом с лодкой водную гладь, чтобы были шустрее. Рыбаки поняли, что от них требуется, дрожа от страха, вылавливали рыбу и бросали ее в лодку.

Вдруг один из рыбаков прыгнул из лодки и скрылся под водой. Метров через 20 вынырнул, хватил ртом воздуха и снова исчез. Вскоре он появился у противоположного берега заводи. Но и его Шилов «достал» меткой очередью.

Сугак вылил воду из термосов, «навьючил» их на пленных — не пропадать же добру. Лодку, весло и «подхваты» тоже, конечно, оставить не мог. У одного из фрицев нашелся специальный мешок для рыбы. Минут через десять, вытянувшись длинной цепочкой, мы уже двигались узкой береговой кромкой, под высокими, отвесными днепровскими кручами. Впереди шел Новиков с тремя разведчиками, затем двое пленных с термосами, свернутой надувной лодкой, снастями и веслом. Мешок с рыбой Сугак не доверил никому...

Посты прикрытия, заранее выставленные мною на днепровской круче, зорко наблюдали за местностью, прилегающей к берегу реки. По мере нашего продвижения они сворачивались, оставляли свои позиции и скрытно перемещались параллельно нашему маршруту.

Мы уже прошли больше половины пути, когда наверху застрочили автоматы. На подгруппу прикрытия нарвался немецкий патруль из четырех человек, прочесывавший овраг и густые прибрежные кустарники, еще не совсем сбросившие с себя золотистую листву. На окрик разведчиков «Хенде хох!» гитлеровцы ответили огнем и поплатились за это жизнями. А я с удовлетворением отметил, что не зря назначил подгруппу для прикрытия нашего отхода. Не будь ее, немецкий патруль вполне мог обнаружить нас на полпути, и тогда бы без жертв не обошлось.

В тот день обед у разведчиков был поистине праздничным: с густой наваристой ухой! Хватило ее не только нам — всех офицеров штаба полка накормили и солдат-связистов тоже. Впервые за долгое время обедали спокойно — на нашем участке стояло затишье. И впервые за последний месяц, кажется, наелись досыта. После Курской дуги редко приходилось останавливаться. А когда войска все время движутся вперед, да еще и с боями, само собой, с горячей пищей дело обстоит неважно. То тылы отстали и продукты получить негде, то кухню разбило.

В первую неделю боев за плацдарм о горячей пище вообще разговора быть не могло. Не то что горячую — сухой паек не всегда доставляли. Ясное дело: в первую очередь переправлялись через Днепр люди, техника, боеприпасы. И те, кто шел с левого берега на правый, меньше всего думали, а точнее, вовсе не думали о пище. Каждый заботился о том, чтобы побольше набрать гранат и патронов.

Но и без пищи воевать нельзя. Когда становилось совсем голодно и позволяла обстановка, мы собирали в лесу орехи и желуди, опавшие на землю дикие яблоки и груши, из сахарной свеклы делали сладкий чай, иногда вылавливали в Днепре глушеную рыбу. При этом на проплывавшие мимо трупы, на ржавую от крови воду особого внимания не обращали.

Сухари, правда, были у нас почти всегда. Крепкие и пахучие, вобравшие в себя энергию земли и солнца, они выручали нас здорово! Если есть в твоем кармане хотя бы несколько кусочков черного сухаря, чувствуешь себя бодрее. Уже не пропадешь, голодом не истомишься. Если даже один кусочек остался, последний, и то полсуток, а то и сутки можно как-нибудь протянуть... Понюхаешь его, втянешь в себя питательный дух хлеба — и уже легче становится, а когда крошку в рот бросишь и наслаждаешься, пока она растает на языке, — считай, что сыт наполовину.

* * *

Однажды поздней ночью примостился я в окопе, чтобы прикорнуть часок, достал из кармана сухарик и, прежде чем положить в рот, долго нюхал его, представляя, как мать вынимала из жаркой русской печи белый с розовой корочкой огромнейший каравай, испеченный на листьях капусты, источающий удивительный аромат. Мысленно переносился домой, в родное село Сутупово, в детство и отрочество, видел себя шустрым огольцом-четвероклассником, бегущим следом за плугом по глубокой борозде маслянисто-жирного придонского чернозема. Трактор, молотилка и комбайн были нашей мальчишеской страстью. Поначалу мечтали хотя бы только рукой прикоснуться к стальному коню, потом взобраться на сиденье, вообразить себя на месте тракториста, потрогать рычаги. Если эти мечты сбывались, начинали просить, чтобы позволили покрутить заводную рукоятку. Вершина счастья — это когда отец брал на молотилку, ставил к барабану, позволял подержаться за его обжигающие, нагретые солнцем, железом окованные бортики. Гудела чудо-машина, легкий ветер бросал золотые волны соломы, а воображение рисовало меня, по меньшей мере, капитаном дальнего плавания.