Алексей Зайцев - На острие красных стрел

— О эта дьявольская русская зима! — сокрушался немец. — Это она заставила меня опуститься ниже бруствера, натянуть на голову капюшон и не позволила подняться, чтобы посмотреть в сторону русских позиций... Потом я, наверное, задумался... вспомнил дом, мать... И вдруг все исчезло, темно стало. Кто-то рванул за воротник — показалось, что сам черт тянет меня через трубу куда-то в небо...

Немец рассказывал вполне серьезно, с печалью, будто оправдывался перед собой.

Он поведал не только о своем состоянии в момент пленения, а сообщил и ценные данные о планах и намерениях своего командования.

Когда пленного увели, комдив подошел ко мне:

— Ну вот, теперь и я буду считать тебя настоящим разведчиком.

— В моей роте, товарищ полковник, все — настоящие разведчики! — ответил я с гордостью.

* * *

Когда принял роту разведки, она была укомплектована почти полностью, недоставало лишь 2–3 человек, в том числе фельдшера. Поначалу меня это особенно не беспокоило, в первую очередь я занялся заменой некоторых бойцов и младших командиров, которые своими качествами не в полной мере соответствовали высоким требованиям, предъявляемым к разведчикам. Но вот начались регулярные поиски, и сразу почувствовалась необходимость иметь свою медицину. По моей просьбе из медсанбата в роту был временно прикомандирован фельдшер Степан Степанович Щербина, месяц назад призванный в армию из села Долина. В роте он быстро прижился да так и остался до конца войны. Тоже ходил в разведку, проявил себя хорошим специалистом, храбрым и мужественным человеком.

Забегая вперед, скажу, что Степан Щербина с честью выполнил свой долг, вернулся с фронта с боевыми наградами. После войны работал фельдшером в Долине. Там проживает и сейчас.

Когда позволяла обстановка, я отпускал Степана к семье. Иногда захаживал к нему в гости. Аня, жена Степана, симпатичная украинка с нежным певучим голосом, была очень радушной, гостеприимной хозяйкой. Казалось, из ничего могла приготовить необыкновенно вкусные блюда.

Однажды, прощаясь с нами, робко попросила мужа:

— Степа, познакомь своего начальника с Галей. Ой, така дивчина! Така дивчина!

— Ну что ж, — говорю, — коль такая лестная рекомендация, зайдем, познакомимся с этой прелестной Галей...

По пути заглянул в санроту 48-го полка, чтобы проведать лечившихся там бывших моих подчиненных — автоматчиков. Санрота занимала только часть школьного здания. В другой расположилась... церковь. Потом мне рассказали, как начальник медслужбы 48-го полка капитан Шлома пытался вытеснить батюшку, чтобы занять санротой все здание, но тот оказался несговорчивым. Более того, пожаловался начальнику политотдела. А тот еще и отчитал медика за нетактичность, напомнил, что в нашей стране принято уважать людей верующих и бороться с религией убеждением, а не грубостью. Прихожане-то в церкви молились за нашу победу над проклятым Гитлером, за скорейшее выздоровление раненых... А те посмеивались: дескать, лечимся не только лекарствами, лаской и милосердием медиков, но и молитвами, оттого и выздоравливаем в два раза быстрее.

Проведать своих бывших однополчан мне тогда так и не довелось — на деревянном крылечке школы появилась Людмила Ивановна Безродная, строгая, неприступная, и не позволила перешагнуть порог санитарной роты. Я не стал настаивать, опасаясь, что она вспомнит о моем аппендиците. Ведь тогда, на букринском плацдарме, строго-настрого наказывала мне при первой же возможности обратиться к медикам, чтобы сделали операцию. Но, кажется, на этот раз Людмила Ивановна меня не узнала. Я пригляделся к ней и про себя отметил, что после боев на Днепре она намного посвежела и стала еще обаятельнее и женственнее. А строгость у нее была явно напускной, для виду. На самом деле Людмила Ивановна — беспредельно добрый человек.

Так и не попав в санроту, мы пошли вдоль села и очень скоро оказались на той самой улице, по которой рота автоматчиков ворвалась в село, освобождая его от гитлеровцев.

— Степан, — спросил я взволнованно, — Галя во-он в том доме живет, верно? — и показал на хату с покосившейся соломенной крышей.

— Верно, — удивленно ответил Щербина. — А вы откуда знаете?

— Так ей же лет четырнадцать, Степан!.. Ты что, шутишь со мной? — сказал я возмущенно.

Щербина даже отступил от меня на шаг.

— Да вы что, товарищ лейтенант! Это она при немцах такой казалась, чтобы в Германию не забрали. А ей уже почти девятнадцать! Правда, я вас не обманываю! Она еще до войны фельдшерско-акушерскую школу вместе со мной закончила.

В нерешительности я постоял еще немного, потом махнул рукой:

— Хорошо... Интересно будет повидать ее еще раз. Ведь она первая из освобожденных нами в этом село...

Галя, увидев нас, растерялась, всплеснула руками:

— Ой, яки гости до нас! Ой, дядя Степан, вас нэ опизнаты! Вам вийськова форма дужэ пидходыть! Вы в ний такый гарный...

Щербина, смущенный ее комплиментами, поторопился представить меня:

— Галя, познакомься — это лейтенант Зайцев.

Галя торопливо вытерла руки о фуфайку, стрельнув на меня голубыми глазами, и решительно вложила свою маленькую теплую ладошку в мою большую заскорузлую фронтовую ладонь.

— А мы уже знакомы! — сказала вдруг на чистейшем русском языке.

— Да, знакомы, — повторил я как-то машинально, не в силах отвести от нее своего взгляда. Теперь передо мной была не чумазая малышка, а совсем взрослая, удивительно красивая девушка. Что-то горячее обожгло меня изнутри, кровь прихлынула к лицу, и мне почему-то стало жарко. И никак не хотелось отпускать ее нежную маленькую ладошку. — Да, знакомы, — повторил я еще раз, с трудом справляясь с охватившим меня смущением. — Пули свистят, гранаты рвутся, а она как из-под земли перед нами выросла. Откуда появилась, даже не заметили.

— А я из ямы вылезла... — Галя повела нас в огород и показала ту самую яму, в которой пряталась со своими маленькими братьями целых полгода, с тех пор как отца угнали в Германию.

Потом мы зашли в хату. А в хате, как говорится, хоть шаром покати — и холодно и голодно. На едва теплой печи сидели Галины братья — мал мала меньше — и кутались в какие-то лохмотья. Один из них, кажется младшенький, тоненьким, жалобным голосочком пропищал:

— А у вас хлибця нэмае?

Галя зарделась от стыда, всплеснула руками:

— Та хиба ж так можна — просыты... Та як же тоби нэ соромно! — Она, когда волновалась и возмущалась, переходила на украинский.

А нам всем, особенно мне, стало вдруг так неудобно — хоть сквозь землю провались. Мы торопливо зашарили по карманам, насобирали горсть сухарей, кусочек сахара. Я не мог видеть и слышать, как с жадностью, причмокивая от удовольствия, грызли ребятишки сухари. Щемящее чувство вины и стыда вдруг захлестнуло мою душу. Мне казалось, что это я виноват во всем: и в том, что эти дети остались сиротами, и в том, что этой замечательной девушке, достойной самой красивой жизни, довелось вместе с малыми братьями прятаться от фашистов в сырой, холодной яме. И в том, что им сейчас нечего есть и не во что одеться...